Кольцо Соломона - Джонатан Страуд

Как же медленно, как мучительно тянутся годы, когда ты замурован в бутылке! Кошмарный опыт, никому такого не пожелаю.[70]

Хуже всего — действие, которое Заточение оказывает на твою сущность. Каждый раз, как нас призывают на Землю, наша сущность начинает понемножечку умирать, но при условии, что нас держат тут не слишком долго и позволяют развлекаться драками, погонями и остроумными каламбурами, нам удается не думать об этой боли до тех пор, пока не представится возможность вернуться домой и прийти в себя. Во время длительного Заточения такое невозможно. Драться не с кем, гоняться не за кем, ты сидишь в пространстве размером дюйм на дюйм, а поскольку шутить и острить тоже лучше в компании, тебе ничего не остается, как парить в воздухе, размышлять и прислушиваться к тому, как с тихим шорохом усыхает и отмирает твоя сущность, частица за частицей. А самое худшее, что заклинание Заточения само по себе обладает тем свойством, что этот процесс растягивается до бесконечности, так что ты даже и умереть-то толком не можешь. Хаба знал, что делал: такое наказание достойно злейшего врага.

Внутри этого хрустального шарика я был совершенно отрезан от мира. Хода времени не чувствовалось. Никакие звуки внутрь не проникали. Временами за стенками моей тюрьмы мелькали свет и тени, однако мощное Сковывающее заклятие, вплавленное в хрусталь, затмевало мне зрение, и я не мог ничего разглядеть как следует.[71]

Вдобавок ко всему, в этой древней бутылке изначально явно содержалась какая-то склизкая субстанция, возможно масло, которым какая-нибудь давно умершая египтянка умащивала свои волосы. Мало того что внутри до сих пор слегка пованивало (по-моему, красным деревом с легкой примесью лайма), так еще и стенки были чертовски скользкие. И когда я, ради разнообразия, пытался превратиться в скарабея или еще какое-нибудь насекомое, мои лапки все время скользили и я то и дело падал.

Поэтому большую часть времени я пребывал в своем естественном состоянии: тихо кружил, парил, предавался благородным и несколько меланхоличным размышлениям и только иногда выцарапывал на стекле непристойные граффити. Временами я обращался мыслями к эпизодам из своего прошлого. Я думал о Факварле и о том, как пренебрежительно он отзывался о моем могуществе. Я думал о той девчонке, Кирине, которой почти что удалось добиться моего освобождения. Я думал о злом Хабе — который теперь, в результате неумолимого хода времени, вероятно, уже обратился в проклятую груду костей — и о его гнусном напарнике, Аммете, который, возможно, и по сей день творит зло где-то в этом несчастном мире. Но чаще всего я, разумеется, думал о своей далекой родине, мирной и прекрасной, и гадал, вернусь ли я туда когда-нибудь.

И вот, когда миновали бесчисленные века и я окончательно утратил надежду…

Бутылка разбилась.

Вот только что она была здесь, моя крохотная, надежно запечатанная тюрьма, точно такая же, как всегда. А в следующий миг стены рассыпались дождем хрустальных осколков, которые падали вокруг меня, вертясь, сверкая, разлетаясь под внезапным напором шума и воздуха.

Когда бутылка была разрушена, заклятие Аммета утратило силу. Его нити лопнули и распались.

Я вырвался на свободу.

Мою сущность пронизал трепет. Все страдания мгновенно забылись во внезапном порыве восторга. Я не медлил. Подобно жаворонку, взмывающему в небо, я стремительно рванулся прочь от Земли, набирая скорость, миновал стены стихий, распахнувшиеся мне навстречу, и нырнул в сладостную безбрежность моей родины.

Иное Место окутало меня. Я упал в его объятия и тотчас сделался многим, когда прежде был единым. Моя сущность встряхнулась и, радостно распевая, распространилась во все пределы бесконечности. Я влился в вечный хоровод…

И застыл.

На миг мой восторженный порыв вперед и внезапный рывок назад уравновесились. Я завис неподвижно. Только-только успел осознать охватившую меня тревогу…

И меня тотчас выдернули назад, грубо выдрали из бесконечности, утащили обратно в коридоры времени, почти в тот же самый миг, как я их покинул. Это произошло так быстро, что я на обратном пути едва не встретился с самим собой.

Я золотым дождем обрушился в бездонный колодец.

Я собрался в одну точку и прибыл на место.

Я огляделся. «Место» оказалось центром пентакля, начерченного на темной, красноватой ткани. Поблизости, в чернильно-черных тенях, свисали, подобно паутине, шелковые занавески, скрывающие очертания комнаты. Воздух был душный и спертый от горящего ладана. Красноватый свет свечей мерцал на мраморном полу, точно воспоминание о пролитой крови.

Я вернулся на Землю.

Я вернулся на Землю!!! К смятению и горечи утраты добавилась еще и вернувшаяся боль. С яростным воем я взмыл из центра круга, обернувшись краснокожим демоном, гибким, проворным, жаждущим мести. Глаза мои пылали золотом, зрачки, крошечные, как укол шипа, метались по сторонам. Под бесформенным комком хряща, что служил мне носом, зияла разинутая клыкастая пасть.[72]

Демон пригнулся, озираясь по сторонам. Он окинул взглядом квадрат ткани, на котором стоял, увидел кусочки резного нефрита, придавливавшие материю к полу. Увидел мерцающую масляную лампу, восковые свечи, горшочки с тлеющим ладаном, расставленные по полу. Увидел на шелковом ложе некую сумку из красно-коричневой кожи. Увидел перевернутую подставку, разбитую бутылку, россыпь хрустальных осколков…

Увидел второй пентакль на другом куске ткани. И в этом пентакле…

— Бартимеус Урукский, — нараспев произнесла арабская девушка, — заклинаю тебя вервием Накры и цепями Мариба, весьма ужасными и мучительными, отныне выполнять мои повеления, под угрозой немедленной гибели в огне! Оставайся на месте, пока я не дам тебе дозволения его покинуть, а потом как можно быстрее отправляйся выполнять полученное задание, не медля и не отклоняясь от цели, и возвращайся в то время и место, которое я тебе укажу…

И так далее, и тому подобное, все ужасно архаичное, не говоря уже о том, какое нудное и тягучее и вдобавок произнесенное на кошмарном южноаравийском диалекте, который я понимал с большим трудом. Однако я все-таки не вчера родился. Общую идею я понял.

Надо признаться, я был шокирован. Надо признаться, что я был сбит с толку. Однако стоит загнать меня в пентакль — и вековые правила снова в силе. Вызвавший меня рискует жизнью и всем прочим, независимо от того, что он сделал для меня прежде. И девчонка отнюдь еще не была в безопасности.

Она произносила Сковывающее заклятие, пребывая в некоем трансе: вытянувшись и застыв, слегка покачиваясь от усилий, которые она вкладывала в вызывание. Кулачки были стиснуты, руки вытянуты по швам, словно привинчены к бокам. Глаза у нее были зажмурены; она декламировала слова-печати и фразы-запоры с механической точностью метронома.

Краснокожий демон подался вперед, к границе круга, вонзив когти в ткань у себя под ногами. Мои золотые глаза светились сквозь дым свечей. Я ждал ошибки или запинки, что позволит мне порвать свои узы, точно лист сельдерея, и поступить точно так же с ее телом.

— Ага, ага, — поддакивал я. — Да, у тебя уже почти получается. Теперь, главное, смотри не сбейся! Аккуратнее, сейчас сложный момент… А ты ведь так устала! Так ужасно устала, что я почти чувствую это на вкус…

И я смачно щелкнул зубами в темноте.

Она побледнела. Сделалась белее снега на горных вершинах. Однако же не запнулась и не сделала ни единой ошибки.[73]

И вскоре я ощутил сковавшие меня узы.

Я оставил свою алчную бдительность и уныло сник.

Девушка договорила. Она утерла с лица пот рукавом своего одеяния.

И посмотрела на меня.

В комнате царило молчание.

— Ну, — спросил я, — и на фига ты это сделала?

— Я только что тебя спасла!

Она слегка запыхалась, и голос у нее был слабый-слабый. Она кивнула на осколки на полу.

— Я выпустила тебя на волю.

Краснокожий демон медленно кивнул.

— Ну да. Это верно… Но только затем, чтобы спустя несколько секунд снова меня поработить! — Из ткани у меня под ногами взметнулись багровые языки пламени, окутавшие фигуру разгневанного демона. — А ты помнишь, — взревел я, — как я спас твою жалкую жизнь много лет назад?!

— Много лет назад… что-что?!

Из глаз у меня брызнул огонь, на блестящей коже проступили пятна пылающей серы.

— Да ты можешь себе представить, сколько боли и страданий я вынес с тех пор? — возопил я. — Бесконечные годы, проведенные внутри крошечной, душной темницы, пока солнце и луна снова и снова свершали свой круговорот? И вот теперь, не успел я вырваться на волю, как ты призываешь меня снова, не дав даже…

Тут я запнулся, заметив, что девица многозначительно притоптывает стройной ножкой по своему куску ткани.