Дороги Младших Богов - Андрей Сердюк

Выбираясь из охваченной пламенем библиотеки имени Имени, я смеялся. Меня смешила одна мысль. Очевидная такая мысль. Мысль о том, что все на свете библиотеки обречены.

Их еще только закладывают, а они уже обречены.

И ни одной из них не устоять против слабенького огонька поставленной в процветание оной свечи.

Ну не смешно ли?

И нет, видимо, глупее на свете занятия, чем сочинение книг. Согласитесь: я еще не написал свою книгу, а она уже сгорела.

Впрочем, книги не горят. Горит бумага. А слова возвращаются к Богу.

Не я придумал. Кто, не помню. Но я близко к тексту.

Простите.

Потом было страшно обидно. Не страшно — обидно.

Они кинули меня.

Все.

Я шел по ночным улицам и пытался встретить живых. Но каменные люди населили той ночью каменный город.

Я подходил к ним и трогал их за руки — руки были холодными. Я заглядывал им в глаза — бесстрастнее стекла отражали они свет фонарей. Я пытался заговорить с ними — надменное молчание было мне повсеместно ответом.

И только ветер гнал по безжизненному пространству мусор времени.

И только стаи ворон несли куда-то на своих черных полотнах весть об этом кошмаре.

О том, что все, все, все уже спасены.

Все.

Кроме меня.

Я шел по ночным улицам города каменных людей и орал в бездну постигшего меня одиночества: «Всё, что в мире зримо мне или мнится, — сон во сне!»

Я шел и орал. Шел и орал. Но праздник пробуждения, увы, не наступал.

Случилось то, чего старик боялся. Так боялся, что готов был убить. И убивал. Он убивал, но это всё равно случилось. И намного быстрее, чем он мог себе представить.

Еще бы.

Что могла кучка людей, забавно называющих себя рыцарями вещего дрозда, противопоставить всемогуществу Слова. Неравные силы: слабые люди, играющие в дурные игры, и Слово. Которое не воробей. Которое дрозд. Не Красный Воробей, но Черный Дрозд.

И это слово, разойдясь волной по сущему, оставило меня с этим сущим один на один. Неслабая ударная волна.

Как по тополиной чухне, по жизни огнем Слово прошлось и — пш-ш-ших.

И всё.

Я один.

Уникальность моего бытования, откровенно говоря, никак меня не грела. Нисколько. Абсолютно. Совсем. Как раз наоборот: я, словно в бреду горячечном, пребывая в неописуемом отчаянии, стал искать подходящее зеркало. Единственное, чего я истинно желал в те страшные минуты, — это нагнать ушедший поезд и стать его пассажиром. Я не хотел подыхать в одиночестве на пустом перроне вокзала.

И среди множества зеркальных витрин, в которых, несмотря на ночь, мелькали тысячи солнечных бликов, я выбрал одну.

Долго глядел я в это подобие щита Тесея, пытаясь увидеть в своих глазах страх. Увидел готовность. Готовность перестать быть столпотворением, обернуться светом белым и уйти во все стороны.

Но тут.

Вселенная подсуетилась. Она послала мне второго — в витрине отразился черный «круизер». Истошно взвизгнули тормоза, и этот поросячий визг слился со звуком выстрела. В следующее мгновение готовое спасти меня зеркало рассыпалось на тысячи мельчайших осколков.

Пока я разворачивался, идущий на меня убийца успел выстрелить еще два раза. Но и эти пули прошли мимо. Божественное присутствие? Не знаю. Не уверен. Нет. Просто, наверное, фигня случилась. Если это не одно и то же.

Ну а потом наши взгляды встретились.

Он успел спустить курок прежде, чем я в третий раз сказал ему свое веское Слово.

Он уже окаменел, он уже был мною спасен, а его пуля еще летела. Я видел ее. Она медленно-медленно в-в-в-винтом врезалась в воздух, научившийся у кино становиться жидким.

«Оммммммм» — пела пуля.

«Ууууууууут!» — что было мочи надрывался я.

«Оммммммм», — настаивала пуля на своем.

«Уууууууууут!» — упорно возражал ей я.

«Ом», — ткнула меня пуля на излете в лоб и безвольно упала на асфальт возле ног.

«Ут», — из последних сил выдохнул я и потерял сознание.

ЧАСТЬ III

1

…— У, ты нас и напугал, — сказал Серега, когда я открыл глаза.

— Ты где пропадал? — спросил я.

— Это не он пропадал, это ты куда-то отъехал, — навис надо мной Гошка.

Тут я окончательно пришел в себя и огорошил их свежей новостью:

— Чуваки, старик Хэнк ошибся. Красный Воробей оказался черным. — Потом подумал и добавил: — И не Воробьем, а дроздом. Помните, Набоков спрашивал, может ли негатив маленькой огненной птички стать фотоснимком дрозда? Так вот, я отвечаю: может!

Серега покачал головой, мол, ну, парень, тебя и переехало, и сказал Гошке:

— Вира.

Они помогли мне подняться и, поддерживая, завели в кафе.

Аня не на шутку встревожилась, но мы ее быстро успокоили. Я даже улыбнулся.

— У тебя вино красное есть? — спросил у нее Гошка. — Я бы глинтвейна ему сварил.

Аня кивнула.

— Шато Петрюс.

— Урожая?

— Шестьдесят пятого.

— Пойдет.

— Сейчас, — сказала она и пошла на кухню. Я проводил ее взглядом и попросил Гошку:

— Только гвоздику не добавляй.

— Я помню, — кинул он и, блудливо улыбаясь, поспешил за Аней.

Тут на всю эту суету отреагировал и Инструктор. Подошел, посмотрел на меня изучающим — на предмет членовредительства — взглядом и спросил:

— Что с ним? С чего такой бледный?

— Да ничего страшного, просто ваша лекция потрясла его воображение, — ответил Серега. — Очень потрясла.

— Ну-ну, — уловил иронию Инструктор и посчитал нужным посоветовать: — Курить надо бросать, дружище.

— «Дружище» не курю, курю «Кэмэл», — отмахнулся я.

Инструктор понял, что, раз я огрызаюсь, значит, действительно ничего страшного не приключилось и так лево косить никто здесь не собирается. Успокоился и пошел на свое место, допивать минералку. В ожидании нашего ответа.

Его сутулая спина вызвала во мне прилив щемящей жалости, и я поторопился объявить Сереге о своем решении:

— Серега, я иду с вами.

— Что? — будто не поверил он.

— Я иду с вами, — повторил я.

— А как же книга?

— Она сгорела.

Минут пятнадцать спустя Серега с Инструктором шушукались в углу, а я, отхлебывая горячее варево из огромной чашки, рассказывал Гошке — в журнальной, конечно, версии — о своем кошмаре.

Когда я закончил, американец, потирая всё еще красную от Аниного массажа щеку, спросил:

— И ты ничего не помнил про все эти наши сегодняшние заморочки?

— Не-а.

— А слово это дроздовье помнишь?

— Уже не помню. Хотя во сне знал. Во сне, точно, знал. Правда, я не знал тогда, что это сон. К тому же сейчас уже не уверен, что это я видел этот сон.

— А кто же, если не ты?

— Знаешь, мне почему-то кажется, что это не я сон видел, а сон — меня.

— Я могу понять, когда once I had a girl, or should I say, she once had me, но сон? Как это?

— Не знаю… — сказал я и, увидев, что Гошка ждет от меня какого-то откровения, охладил его: — Ладно, ты не заморачивайся. Я это всё равно объяснить не сумею.

— Ну-у-у… — разочарованно протянул Гошка и спросил: — Слушай, а ты что, на самом деле не врубался, что сон — это сон?

— Я, вообще, как-то не умею во сне определять, что сон — это сон, — признался я.

— А я умею, — похвалился Гошка. — Знаешь, иногда во сне прижмут меня, а я такой думаю: да это же сон, а потом напрягусь и раз — уже проснулся. Они там всё еще мечутся по складу возле Южного порта — куда он делся? что за дела? А я уже в зубной щетке батарейки меняю. Прикольно, да?

— Завидую, — сказал я. — А вот я сон могу идентифицировать лишь относительно реальности. Только проснувшись, могу развести reality and dreams, котлеты и мух. Поэтому и сомневаюсь сейчас, что это наваждение с бредом про черных дроздов было сном.

— Как это?

— Говорю же, сон для меня — сон только относительно реальности.

— Ну?

— Допустим, то был сон, и вот я проснулся, а где тогда реальность?

— Ну…

И Гошка не нашел чего ответить.

А под утро выпал снег, и Аня выдала нам в дополнение ко всему еще и моряцко-балтийские бушлаты. Воротники стоечкой. Пуговицы с якорями. Все деффки наши.

И мы, собственно, пошли.

Ну что сказать вам о долине в снегу?

Оказалась белой.

Хлопьям, привыкшим к пожухлой, тулиться на сочной траве было неловко. И то — было в этом нечто противоестественное, будто кого схоронили заживо. А в целом ничего так смотрелось: саван на востоке слился с поседевшими склонами и так — единой скукой — до самых умащенных снегом вершин. Если бы не тенистые складки, то пойди разыщи на этой картине очертания гор. Да и сардельки-облака, подсвеченные первыми корявенькими лучами, лишь оттеняли своей розовой пастельностью серую белизну. В общем, природа (или понятно кто) сонный глаз не напрягала.

Впрочем, теплый ветер, который козлил с юго-востока, намекал на то, что, как только солнце проклюнется, топтать нам жижу в месиво до первосортного самана на выходе.

Как говорил комбат Елдахов, выгоняя бойцов на уборку плаца, надо бы поторопиться, а то снег растает.