Проклятие сублейтенанта Замфира - Мельников Сергей

Константин достал из кожаного чехла походные серебряные рюмки.

— Помянем. Упокой, Господи, его душу грешную, — сказал он, разливая коньяк.

Они выпили молча. Амалия, пригубив, поцокала восхищённо языком:

— Тринадцать лет не пила коньяк, — сказала она. — Как из Кишинёва уехали…

Маковей злобно зыркнул и пнул её по ноге под столом. Амалия вздрогнула и, опустив глаза, торопливо допила. Это не укрылось от любопытного взгляда Сабурова.

— Поверить не могу, господин Сырбу, что Васи больше нет. Как так вышло? В глубоком тылу, вдали от фронта…

— А вы, господин штабс-капитан, не видели воронки возле путей?

— Не обратил внимания, бежал, спешил повидаться с другом.

— Германский аэроплан сбросил три бомбы, повредил пути. Одна из них убила Замфира.

— Он меня спас! — тихо сказала Виорика. — А сам погиб…

Она говорила по-русски свободно, но в её речи чувствовался сильный румынский акцент. Сабуров прикинул: когда Сырбу уехали из Кишинёва, девице было лет пять, не больше. Тринадцать лет назад… Год 1904 или 1903… Кишинёв. Что-то крутится в голове, а что? Мелькает смутной тенью в памяти, и никак не удаётся ухватить это воспоминание за хвост.

— Господин Сырбу, а нет ли у вас горячительных напитков без винограда? Поминать лучше водкой, но тут её, наверное, не сыщешь?

— Ну почему нету? Есть. Есть чистая, от казённой не отличите. Есть настоянная на травах, на перепонках грецкого ореха. Такой прекрасный коньяк, а вы самогону захотели? — усмехнулся он.

— Ну вот его и пейте, весь вам оставлю, а мне давайте чистой.

Маковей достал из буфета бутылку и поставил перед гостем, коньяк пододвинул к себе. Сабуров вынул пробку, понюхал и понимающе покачал головой.

— А вы дока! Чистейший продукт. Вижу, Русь-матушка не отпускает. Тоскуете по Родине?

— Моя Родина там, где я живу, — помрачнел Маковей. — Господин штабс-капитан, вы на свой поезд не опоздаете? Не дай Бог, за дезертира посчитают.

— Не беспокойтесь, господин Сырбу. Следующий эшелон в нужном мне направлении только завтра утром. Придётся мне злоупотребить вашим гостеприимством.

— У нас дом маленький, удобно ли…

— Я, дорогой хозяин, и на голой земле спал не раз, укрывшись шинелькой.

— Свободна только комната покойника…

— Прекрасно, я не суеверен.

— Боюсь, это не будет удобно…

Маковей отчаянно пытался придумать приличествующий повод выпроводить нежданного гостя. С закатом он хотел выехать через Тараклию в Галац, оттуда в занятый немцами Бузэу, а там и до Бухареста рукой подать. Всё испортила Виорика.

— Господин Сабуров приехал с фронта. Он воюет за нашу страну, пока мы сидим в тылу. Ты не можешь выставить его за дверь! — сказала она резко, как никогда не говорила с отцом, и добавила тише: — И он друг Василе.

Маковей, удивлённый и раздосадованный, не нашёлся, что ответить.

— Благодарю за гостеприимство! — с лёгким сарказмом сказал Сабуров, глядя в глаза хозяину. — А где же похоронили моего бедного друга?

— Василе не бедный! — вспыхнула Виорика. — Он погиб, как герой!

— Пойдёмте, господин офицер, — Амалия встала и накинула на плечи платок. — Тут рядом. Похоронили честь по чести, батюшку пригласили: землю осветил, отпел, сорокоуст заказали.

Они вышли все вместе. Начинало смеркаться. Маковей зажёг фонарь. Ветер гнал по одеревеневшей земле снежную пыль. Маковей поставил фонарь на смёрзшийся холмик земли под железнодорожной насыпью. Сабуров нагнулся, чтобы рассмотреть необычное надгробье перед неструганным деревянным крестом.

— Надо же, не думал Люба, что для могилы портрет рисует, — грустно сказал Сабуров.

— У господина сублейтенанта в вещах не было ни одной фотографии, — пояснил Маковей, — только этот рисунок.

— Таким он был в день, когда мы познакомились.

Они постояли молча перед могилой. Пламя фонаря двоилось в куске оконного стекла, которым нарисованный Василе был прижат к ржавому куску железа. Сабуров, Маковей, Амалия склонили головы. Виорика за их спинами беззвучно глотала слёзы. Постояв немного, тихо ушла в дом. Этого никто не заметил.

Глава 24

Когда они вернулись за стол, Константин попросил ещё один стакан. Он налил в него водки и положил поверх кусочек лепёшки. Виорика озадаченно следила за его движениями, потом в глазах возникло понимание. Она подтянула к себе поминальную стопку и поставила рядом, перед пустым стулом, где раньше сидел Лазареску. Выпили молча.

Смерть Замфира потрясла Сабурова. Пусть знал он румынского сублейтенанта совсем немного, но шапочным такое знакомство не назовёшь. Сперва это было невинное желание со скуки, для смеха напоить чопорного союзника, и в фамильярном “друг Вася” не было ровно никакого содержания. Позже юноша поведал ему тайну, которая крепко связала их и наградила Константина непрошенной ответственностью. Как почти всякий человек, Сабуров судил других по законам, которыми жил сам. Для него признание в собственной слабости было жертвой не меньшей, чем девичья невинность, подаренная возлюбленному.

Невольно он вернул долг, признавшись, что боится летать. То страшное падение было ещё свежо в памяти, он страдал от боли, ему впрыскивали обезболивающее, от которого Константин впадал в эйфорический сон, а потом просыпался, страдая ещё сильнее. Один из сослуживцев перед отправлением санитарного эшелона сунул ему флягу с ракией, но она была маленькой, а путь долог. Когда лекарства переставали действовать, Сабуров делал маленький глоток, но он не приносил облегчения.

К платформе Казаклия он дошёл до той степени душевной и физической усталости, когда загнанный олень сам выходит под выстрел охотника. Всё, чего ему хотелось — тихо проехать мимо без встреч и разговоров, но Замфир нашёл его сам. В ту встречу их странное братство страха окрепло. Он со своим страхом справился, а Замфир? Константину хотелось узнать подробности, но вести такие расспросы за столом, при Виорике, было неудобно.

А Виорика была хороша… Сабуров любовался ей, исподволь. В нём жил гениальный художник, не умеющий рисовать. Он подмечал каждую грань совершенства в женском облике и видел, что за ней скрыто, но прекрасные картины оставались лишь в его памяти, так и не увидев свет.

Она была прекрасна исконной бессарабской красотой, где турецкую и молдавскую кровь разбавила малороссийская: чересчур смуглая кожа османов приобрела восхитительный оттенок свежевыжатого оливкового масла, чёрные густые волосы стали мягче, и не только волосы. В молдавских девушках было много от жаркого темперамента османок, но не было свойственной тем грубой крикливости.

А глаза… Глаза у молдаванок бывают не только чёрными, как у бывших властителей, но и небесными, травяными, светло-ореховыми, жемчужными. Последние, серые особенно прекрасны — на милых смуглых личиках они светлы и глубоки, как холодный перламутр. Но главный секрет не в том. Граф Толстой сказал, что глаза — это зеркало души. Бессарабские глаза — закалённое стекло, за которым ярко горят их скоротечные жизни. За ними не увидишь потухший очаг или еле тлеющее бревно, присыпанное пеплом, как это часто бывает у северных красавиц.

Задумавшись, Сабуров слишком долго смотрел на Виорику — она почувствовала, подняла голову, и полыхнуло в чёрной глубине пламя, видимое только ему. Константин отвёл взгляд и наткнулся на хмурое лицо Маковея. В его глазах огня не было — холодная тьма винтовочного дула. Ну-ну, чтоб штабс-капитана Сабурова напугать, одного Сырбу мало.

— Дорогая госпожа Амалия обмолвилась, что из Кишинёва вы уехали тринадцать лет назад, — сказал он, улыбаясь в глаза Маковею. — 1903 год… Я всё пытался вспомнить, о чём мне напоминает эта дата. В обслуге моей авиашколы служил механиком бывший жандармский унтер-офицер из Бессарабии. Как-то на праздновании государева тезоименитства, он был изрядно под шофе. Тогда он рассказал про страшную резню, кою учинили кишинёвским евреям некие молодчики. Они врывались в дома и магазины, забирали всё ценное, при том убивали всех, а местный градоначальник жандармам вмешиваться запретил. Механик тот страшные вещи рассказывал. Иду, говорит, по улице на следующий день, а вдоль мостовой — мёртвые тела выложены в рядки возле своих домов, от мала до велика. Ни женщин, ни детей не жалели. Вы стало быть, тогда чудом спаслись?