Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

- Невозможно? - усмехнулся Ланэ. - Нет, все возможно, как есть все возможно, дорогая мадам Мезонье! Я теперь не вижу предела для человеческих возможностей. Они же бедны людьми, страшно бедны, у них есть в избытке только пушечное мясо, все остальное бежит от них как от проказы.

- Не говорите так громко, Ланэ, - попросила мать, - ведь там Курцер...

- Курцер! - усмехнулся Ланэ. - Почему вы думаете, что то, что я говорю, почему-либо неприятно Курцеру? Он только говорит одним языком, а я - другим, но все равно цель-то у нас одна.

- Какая?! - крикнула мать и вскочила со стула.

- Не волнуйтесь, мадам: цель - спасти профессора Мезонье.

- Господи, что вы говорите, Ланэ? Спасти профессора Мезонье от Гарднера через Курцера - я уж и не знаю даже, кто из них лучше.

Мать тяжело опустилась на стул.

- Курцер, Курцер, Курцер лучше, - поучающе сказал Ланэ. - Лучше потому, что он хочет получить профессора Мезонье с его огромным научным авторитетом живым, тогда как Гарднер, кажется, всему предпочитает покойников.

- Но подумайте: ведь это полнейший крах всей сорокалетней работы Леона, - сказала мать. - Когда будет опубликована эта... как вы ее называете... эта декларация, то...

- Ну, так она не будет опубликована, - улыбнулся Ланэ.

- То есть как же? - удивилась мать. - Ведь смысл этой бумаги...

- Единственный смысл этой бумаги, - сказал Ланэ спокойно и нравоучительно, - в том, чтобы она не существовала... Не понимаете? А ведь это так просто. Вот эту бумагу, - он держал декларацию за угол двумя пальцами, так же, как держат за хвост дохлую крысу, - вот эту самую бумагу сегодня вечером я покажу профессору. Так?

- Так! - сказала мать.

- И предложу ему одно из двух. Либо он сейчас же напишет письмо в редакцию одной из наиболее влиятельных европейских газет, где откажется от части своих утверждений, ничего, понятно, не говоря о намеренных... вы понимаете меня, мадам Мезонье? - намеренных фальси-фикациях, и тогда все дело кончится двумя-тремя полуосуждающими и полусочувствующими статьями в пронацистских газетах. Либо...

- Он никогда не напишет такого письма, - быстро сказала мать, - у него просто рука не поднимется на это.

- Отлично! Пусть тогда не пишет! - спокойно согласился Ланэ. - Этого и не требуется: оно уже написано и лежит у меня в кармане. Пусть только зажмурится, плюнет и подпишет его. Вот и все! Тогда, говорю, дело ограничится двумя-тремя статьями, осуждающими, конечно, но в общем вполне приличными и даже сочувствующими. Ну, а потом опять он может работать, открывать черепа, делать раскопки и писать, писать, писать, - но, конечно... хм!., как бы сказать... в несколько ином духе, чем раньше. Это все в том, - я согласен с вами, - в том вполне пока проблематичном случае, если профессор согласится подписать эту бумагу.

- Но он никогда не согласится, - сказала мать, глядя на Ланэ. - Да и скажите сами: как можно согласиться на это?

- А мне говорить нечего, мадам Мезонье, - скорбно улыбнулся Ланэ. - Я уже пошел на это. И знаете, какой совет я вам дам? Пусть профессор не геройствует по-пустому, а возьмет да подпишет. Что уж тут бить себя в грудь да произносить высокие слова! Надо принимать действи-тельность такой, как она есть. Ведь дело-то очень ясное. Мы проиграли, и тут уж ничего не спасет. Раз проиграли, то, значит, неправы, - неправы уж тем, что проиграли, ибо правые-то не проигры-вают. На нас семь лет поднималась эта обезьянья лапа, а мы на нее смотрели да смеялись. И просмеялись, и просмеялись, - повторил он с тихой яростью и ударил кулаком по столу. - Да, просме-я-лись! Вот и случилось то, о чем говорил покойный Гаген: обезьяна пришла за своим черепом. Только полно, за своим ли? Не за нашими ли с вами? Что ж тут выламываться перед гориллой и декламировать ей Сенеку! Она скалит зубы да так ударит кулаком, что только мокро будет. Мокрое место будет вот что я вам говорю. Так, значит, надо спасать свою жизнь. Вы - мать, вы должны понять это. Знаю, профессор великий ученый, но он либо бешеный, либо блаженный, либо и бешеный и блаженный в одно и то же время. Но вы-то, вы-то, мадам Мезонье...

Мать сидела и плакала...

Ланэ осторожно взял ее руку и начал целовать пальцы. Вдруг мать подняла голову и сказала:

- Вот я так и знала, что этим кончится. Как только мы получили письмо Фридриха, я поняла, что это недаром, что затевается какая-то большая гадость... только вот не знала, какая.

- А я знал, - раздался из коридора голос отца.

Оба - и Ланэ и мать - разом соскочили с мест, как вспугнутые любовники. Отец вышел из передней и, не дойдя до Ланэ, остановился посредине комнаты.

Он, как всегда, был в халате, туфлях и черной шапочке.

- ...только ты тогда не хотела мне верить, Берта, - окончил он и повернулся к Ланэ. - Что, сильный дождь? - спросил он своим обыкновенным тоном.

- Тропический ливень! - решительно и быстро ответил Ланэ.

- И, наверное, промокли до нитки? - спросил отец сочувственно.

- Весь плащ был мокрый, - сказала мать.

- Так надо просушить. - Он посмотрел на мать. - Как же так, Берта? А где у нас...

- Да я уже сделала все, - сказала мать, опустив веки, - она не хотела смотреть на отца.

- Ага! Отлично! Но вы ведь, наверное, голодны с дороги-то? Голодны? Да?

- Нет, мадам сейчас напоила меня кофе, и я выпил пять чашек, - тускло улыбнулся Ланэ.

Отец, не отрываясь, смотрел на его ноги.

- Ну, тогда что ж... Обсушились, покушали... Спать ложиться еще рано... Прошу вас ко мне наверх... Так, что ли, Берта? Он тебе больше не нужен? А? Ну, а если не нужен, прошу ко мне, по старой памяти! Бумагу-то не оставили?.. Вы ее все в руках вертели... Надо же прочесть еще раз... Слог-то, верно, плохой, да и смысла особого нет... Берта в этом многого не понимает, а меня так сразу резануло... - Он пропустил его мимо себя и сказал: - Проходите.

Глава одиннадцатая

Потом я узнал: Ланэ пешком пришлось идти совсем немного, до нашей дачи его довез камердинер дяди, которого тот посылал в город за кое-какими покупками.

Был этот камердинер, как я уже сказал, важным, медлительным и очень строгим - не стариком, конечно, а пожилым мужчиной, лет сорока пяти или около того. Из его наружности мне запомнились прежде всего и больше всего прямые вильгельмовские усы. Он их обильно смазывал фиксатуаром и еще какой-то мазью, которую не покупал, - она, кажется, нигде не продавалась, а составлял сам и от которой пахло не то геранью, не то просто дешевыми духами. По утрам он делал гимнастику, - наверное, не иначе, как по Мюллеру, - и обливался холодной водой. Стоя за дверью его каморки, я слышал команду: "Раз, два, три..." Потом гремел металлический тазик, лилась вода, скрипел стул и слышались только зверские покрякивания: "А! А! Вот хорошо! А! Еще раз! А! А!" Через пять минут после этого он выходил из комнаты благоухающий, свежий и розовый, как кусок дешевого туалетного мыла. Шел по коридору, спускался в сад и часа два ходил по дорожкам. Это называлось гулять! С посторонними он говорил мало, а если и говорил, то только по делу. Тема его разговоров всегда строго согласовывалась с профессией собеседника. Так, раз при мне он заговорил с Куртом и сказал, что клумбу, большую, центральную, находящу-юся около дома, лучше всего засадить хризантемами - они и стоят дольше и красивее, - а вот розы - это непрочный и капризный товар (честное слово, он так и выразился "непрочный товар"), день простоят да осыпаются. К тому же теперь конец лета, и цветы надо выбирать осенние.

- Вот вы все с птичками больше занимаетесь, - сказал он Курту, - а на сад срам взглянуть. Разве такие сады у хороших господ бывают?

Потом сделал он какие-то замечания Марте, что-то вроде того, что для настоящего приготов-ления мяса у нее не хватает посуды; сливочное масло, например, для изготовления какого-то соуса надо растапливать на алюминиевой сковородке, а у нее вообще черт знает какая.

- Я своим господам и на этой хорошо готовлю, - огрызнулась Марта, - а кому не нравится, пусть везет свою!

Камердинер не обиделся, он улыбнулся просто и снисходительно и объяснил, что вот на этой посудине можно приготовить бифштекс, омлет, какие-нибудь рубленые котлеты, но вот если бы ее, Марту, заставили сготовить (тут он назвал какое-то мудреное название, отчасти похожее на имя неподвижной звезды) , то этого блюда она, конечно, никогда бы и не сделала. Тут он даже улыбнулся - печально, снисходительно, просто, как ученый, объясняющий неграмотному крестьянскому парню какую-нибудь простейшую и неумолимую истину. После этой улыбки и разговора о сковородках, щеглах и хризантемах его одинаково возненавидели и Курт и Марта.

Целый день этот камердинер ничего не делал. Его обязанности были какого-то совершенно особого рода, и касались они только умывания дяди и подачи ему кофе. Справившись с этим, он сидел перед центральной клумбой, где росли и осыпались махровые розы (все-таки розы, а не хризантемы), и грелся на солнце.

- Истукан! - говорила про него Марта, и в самом деле в эти часы он был почти так же неподвижен, как и любая из фигур антропоидов, украшающая наш институт.