Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Ануш Варданян

– Иван смотрит на тебя, и Шурка, и Валерка, и еще кто-то худой. А вот я вижу Костика.

– Костика не я! – закричал один из партнеров.

– Это я его… – шепнул второй.

– А чё мне не сказал?

– А хули. Времени не было…

Потом в нашей гостиной Славик рассказывал, что просто наборматывал имена и прилагательные. Они шли вразнобой, и клиенты сами связывали в пары: «Васька Косой» или «Павлик Длинный». Страх и грозное возмездие, в которое на словах, конечно же, никто не верил, были лучшими союзниками начинающего мага, а отец мой и бабушка – лучшими на свете учителями.

Короче говоря, сделал маг свое дело и получил долгосрочных клиентов. И все было хорошо, пока друзья оставались друзьями. Но через некоторое время возникли проблемы при дележке шальной прибыли в виде восьми цистерн украденного этилового спирта. И тут они пришли порознь – сначала немногословный Борисов по кличке Муся, тот, что замочил Костика, а потом суетливый и все больше склоняющийся к православному раскаянию Тюленев, с неожиданной кличкой Дерево. Теперь они хотели избавиться друг от друга, но так, чтобы не уступить дорогому товарищу ни капли – будь то спирт или вонючее варево из котла их общего бизнеса.

Они были нестрашные, эти самые Муся и Дерево, и рассказы о них вполне могли бы веселить в светской компании, но Хачик не был светским человеком и, встретив, скажем, господина Пиотровского, не узнал бы его ни по очкам, ни по шарфу. Мой папа был сапожником, а это значит, что по форме стоптанного ботинка он мог сказать, сколько вы весите и есть ли у вас проблемы с позвоночником, сердцем или с кошельком. И дело, поверьте, не в стоимости обуви – дело в вашей походке.

Мой папа слушал и учился. Конечно, он наставлял Славика, а бабушка давала уроки практической армянской магии – первая пионерка в своей деревне, она вдруг вспомнила столько разной всячины о духах, бесах и ритуалах, что впору было зачинать труд по фольклору, но через Славика он манипулировал теми. Он знал столько об их бизнесе и об их затаенных грехах, что, если бы хотел, легко бы подмял под себя. Но он не хотел. Кажется, не хотел…

Пришел момент, когда Муся и Дерево захотели убить друг друга. Об этом – каждый в свой черед – заявили несчастному Славику. И каждый, заглядывая со значением в глаза нашему соседу, хрипел, шептал, истекал горьким, неумолимым желанием душегубства:

– Скажи, получится? Я хочу. Ты даже себе представить не можешь, что он для меня значил. Но я не могу с собой справиться. Это больше меня. Я знаю, дьявол завладел моим сердцем, и я не устою, я покорюсь, я сделаю.

Глупо и страшно это звучало в пересказе Славика. Наверное, так оно и было – глупо и страшно, но я до конца не верил, мне казалось, должно быть что-то еще, какая-то сила, какой-то смысл. Тогда я еще искал его и не находил, как я думал, по собственной неопытности, по молодости. Вот, казалось, прочитаю еще десяток книжек и начну понимать. Но Хачик, из учивший, как известно, лишь одну книгу, давно знал – смысл может быть только в том, в чем конкретно ты видишь смысл.

Все как-то глупо совпало (мне кажется любое совпадение глупым и даже вульгарным событием, лишенным пресловутого тайного значения). Короче говоря, совпало – Муся и Дерево вынашивали друг против друга коварные планы, а Славик, как мог, противостоял их убийственным аппетитам, но тут в его дерматиновую дверь постучался новый клиент. Он был сложен как-то нестандартно, асимметрично, что ли, и был похож на локальный горный хребет, пучок вздыбившихся камней, который завершала маленькая лысенькая вершина. Между небрежно прилаженными к голове ушами, вокруг местами кривоватого, местами вздернутого носа, то спускающегося, то поднимающегося над мнением собеседника, выныривали из-под век глаза – появлялись, проводили разведку боем и снова прятались. От мужчины веяло опасностью, да что там веяло – несло с ураганной силой. Славик пытался напустить на себя свой самый воинственный вид, но через несколько мгновений сам собою скис, маска воина духа сползла на колени, а колени-то между тем выплясывали под бархатной мантией, колотились от страха.

Мужчина протянул фотографию. Спрашивает:

– Видишь?

– Вижу.

– Ты гляди.

Славик долго вертел снимок в руке, а потом ответил коротко, почти с буддистским смирением:

– Да.

– Ну?

– Человек.

– Я вижу, что человек, а не макака.

– Ну как еще сказать… Человек же, несмотря ни на что.

– Тьфу ты черт! Я сам знаю, кто здесь человек, а кто гондон. Какой, я спрашиваю, человек? Какая у него, я тебя спрашиваю, цель в жизни?

– С большой буквы.

– То есть… это… – Глаза визитера сжались в крохотные щели, из которых, как из амбразур, лил смертоносный огонь на поражение. – Это – хороший человек?

– Хороший.

– И цель мирная?

– Мирная.

Славик по наущению моей бабушки вообще старался быть немногословным – так люди гадательно ощущали присутствие тайны. Славик напускал на себя важный вид, и каждое слово звучало как эхо. В случае чего всегда можно было сказать:

– Я не говорил. Это ты сказал. Я только размышлял вслух.

– Так что? Можно с ним иметь дело? – без всякой торопливости уточнил незнакомец.

– Дело. Можно.

Человек-хребет впервые посмотрел на Славика с некоторым интересом.

– Ты говоришь, это – хороший человек…

– Человек, я сказал, – робко отбил опасный выпад сосед.

– Ага… Ясно… – Голос визитера сделался до противного ласковым.

Славик почувствовал, что пол под ногами отчего-то стал мягким, как перина, и что он, маг по призванию, начинает утопать в этом странном и вязком, как джинн, возвращающийся в место своего заточения, – у кого-то это лампа, а у кого и узор на ковре.

Предчувствие беды не подвело. Посетитель обрушился вдруг на Славика страшным криком:

– Это чучело пыталось отнять у меня все!

– Все принадлежит Всевышнему, Всемогущему и Благодатному.

– Что ты сказал?! А ну повтори!

– Да я просто спросил…

– Что спросил? Спроси снова, мудило!

– Я… я… Как можно отнять то, что принадлежит Богу? – Славик не просто заикался, он казался заикой, которого мучает икота. Но его неожиданная любознательность была вознаграждена – он получил сильный шлепок по лбу той самой газетой, в которой было размещено его объявление. И этот унизительный удар был чем-то сродни озарению – Славик вдруг понял: положение безвыходное. (Отсюда проистекала укоренившаяся впоследствии привычка бить себя по голове, чтобы дойти до какой-либо мысли или запомнить чужую.)

– Ты чего, не понял? Оно, это чертово отродье, пытается отнять у меня все!

– Я понял, понял, – пищал в ответ Славик.

– Ну и вот. А теперь ты его убьешь.

– Я?!

– Да.

– Как?!

– Как? – удивился бандит и пожал предгорьями-плечами. – По фотографии.

Он ткнул в газету с объявлениями, по которой он и нашел Славика. Там где-то между тараканами и абортами находился и портрет Славика. Он пучил глаза в объектив и имел глупый вид.

– Что здесь сказано?

Бандит ткнул Славика в страницу. Славик стукнулся лбом о стол, в полете успев прочесть собственное объявление:

– Работа по фотографии.

– Вот я и говорю: грохнешь.

– Но это же убийство.

– Какое убийство?! – грозно прорычал клиент. – Это работа. Работа, мать ее, работа. – И он тюкал Славика лбом в страницу, пока та не порвалась. – Вот и работай, работай, работай.

– Грех это. Я так не умею, – едва не прокололся Славик.

– Ничего, залечишь. Вернее, замолишь.

Конечно, клиент оговорился сначала, но слово «залечишь» как нельзя лучше подходило к искореженному лбу нашего Славика.

Носитель лысой головы кивнул, расплатился, не спросив о цене, и ушел. Он сам положил деньги на стол, сам проводил себя к прихожей и закрыл за собой дверь. А Славик по-прежнему сидел на высоком кресле с прямой спинкой, и ноги его под мантией выплясывали танец тревоги. А все почему? А все потому, что Славик узнал человека с фотографии – да и кто бы не узнал, даже мы узнали бы, хотя и не были старожилами. Славик подумал, что если его убьют в этом кресле, делающем значительней любого, кто усаживается в него, то его труп будет неплохо смотреться на газетных фото или в криминальной хронике по телевизору. Но это лишь в том случае, если он, Славик, героически примет смерть в лицо – маленький солдат магического фронта. Но он наверняка испугается, побежит, схлопочет пулю в спину, распластается на полу, будет лежать тут в луже крови и уже ничего не почувствует – ни страха, ни изглоданного самолюбия. А все потому думал так Славик, что он узнал человека с фотографии.

«Им» была женщина – некрасивая, немолодая, грубо сколоченная, как забор между поссорившимися соседями, – жена действующего губернатора. Она была страшна во всех отношениях – не только одутловатыми щеками, бровями, низко и реденько повисшими над крохотными безжалостными глазками, а еще и мыслями, что метались в ее голове, черна она была и сердцем, которое полюбило деньги больше, чем родных детей. Славик узнал ее, конечно же! Хоть и умна была эта женщина, понимала, что страшна, и не раздражала горожан лишним своим появлением на экране телевизора, но приходилось ей мелькать порой в качестве первой леди городского верха. Поговаривали, что именно она управляет городом, соткав паутину из бандитов всех мастей – от уличных хулиганов до теневых воротил. Да, подумал Славик, убьют его ни за грош, и вытечет из-под него лужа теплой крови. Страх навалился на Славика. И у страха было имя – Горькая мама.