Северные рассказы - Константин Носилов

КЛУША

Около самой нашей зимовки на Новой Земле поселилась клуша.

Разумеется, первым заметил ее появление наш поваренок Мишка, отличающийся такою наблюдательностью, что ему позавидовал бы всякий натуралист.

— Барин, — вбежал он поспешно в мою комнату: — клуша прилетела!.. Ей-богу, клуша прилетела, сам своими глазами видел ее.

Стоял март на дворе, на нашем острове было еще холодно; кроме солнца, яркого, сияющего, но холодного, ничто не напоминало о приближении весны, и радостная весть словно всколыхнула всю нашу зимовку, и мы все сразу выбежали на крыльцо, чтобы увидеть этого первого вестника весны.

Действительно, недалеко от нашего полярного домика на отвесной скале сидела клуша.

Громадная белая чайка, размером с нашу домашнюю курицу, как только заметила наше движение, тотчас же снялась со скалы с громким пронзительным криком.

„Ку-лы, ку-лы-ы, кло-кло“, — донеслось ее зычное, громкое и вместе с тем как бы радостное клокотание, и она, плавно скользнув с самой вершины скалы, понеслась навстречу нам, размахивая широкими крыльями, и взмыла над нашей зимовкой.

— Клуша, клуша прилетела, — заговорили весело матросы-зимовщики. — Недалеко весна, — ответили другие, — и этот крик крупной белой птицы так обрадовал нас, как будто мы увидели кого родного.

А громадная клуша, отливая на солнце своими голубоватыми крыльями, носилась над самой нашей колонией с криками, как будто в свою очередь удивляясь тому, откуда взялись люди в ее отсутствие на этом пустынном берегу, рядом с ее гнездовищем.

Теперь мы вполне рассмотрели ее. Это, действительно была настоящая клуша, самая крупная, смелая и сильная из породы чаек на этом острове, которую за что-то иностранцы называют бургомистром.

Поваренок Мишка уже мечтал:

— Вот ужо, ребята, она тут загнездится, я достану вам ее яйца, какая солянка выйдет с треской, если полить ее маслом!.. Бывало, мы на Мурмане целую весну кормились яйцами, как только прилетят клуши.

— Посмей только ты у меня, — оборвал я его мечтания, — прошу не трогать ее яиц; можешь, где угодно, брать их себе, только не рядом с зимовкой…

Мишка, казалось, понял мои намерения, и мне более не пришлось об этом ему говорить, хотя и самому хотелось такой солянки.

А клуша, наша вестница весны, полетала-полетала около нашего домика и, словно решив, что мы не тронем ее, спокойно уселась на своей скале, любуясь знакомой родной картиной.

Залив еще спал под толстыми неподвижными льдами; в горах не было даже проталинки, и из ущелья гор несло таким холодом, что казалось, до весны еще было очень далеко. Но присутствие клуши нас радовало, и, когда я прогуливался утрами по берегу, она спокойно сидела на скале. Когда я подходил к ее гнездовищу у обрыва нашего скалистого берега, она спокойно разглядывала своими умными серыми глазами и только тревожилась при виде моей собаки, кажется, предполагая в ней врага своему гнездовищу.

Скоро клуша так привыкла к моему частому появлению на берегу, что мне казалось, что она ожидала моего появления, приветствуя меня своим криком, даже не слетая теперь со скалы при моем приближении.

И чем больше я узнавал ее, наблюдал, тем она мне все более и более нравилась, и чем более я с нею знакомился, разговаривая с нею, она становилась смелее.

В одно ясное утро на скале появились две клуши. Понятное дело, это была пара, которая решила тут гнездиться. Они облюбовали эту скалу и уже не боялись присутствия человека.

Скоро между клушами начались, видимо, самые веселые разговоры: „кло-кло-кло“ — звонко раздавалось в воздухе клоктание первой птицы, ему немного нежнее откликалось „ку-лы, ку-лы-ы-ку-лы“, — и порой их можно было видеть то весело парящими в воздухе, то мирно сидящими рядком на скале.

Но, наконец, холод апреля стал уступать надвигающейся весне; на южном горизонте моря встало какое-то темное марево, вестник тепла; неожиданный ветер сломал наши льды и унес их в бушующее море, залив открылся, у нашего берега снова заиграла волна, и сияющее солнышко, оставаясь день за днем все более и более на горизонте, так грело скалы, что появилась первая зелень.

И с этим надвинувшимся теплом, с бегущими шумно речками, словно ожил самый остров; загудели пингвины на берегу, заносились в воздухе пуночки, зазвенел мелодичный голос белого лебедя, закричал серый гусь, и наши клуши занялись гнездованием.

Они все дни таскали откуда-то сухие грубые водоросли, устилая ямку в отвесной скале, носили туда разный хлам, намытый морем с берега, и скоро на скале появилось их гнездышко в виде большой и темной корзины.

Теперь они почти не улетали от своего гнездовища, видимо, зорко присматривая за ним, быть-может, опасаясь еще близости нашего дома, еще не веря людям. И я часто, прогуливаясь по самому берегу, подходя к их наклонной, падающей в море скале, мог видеть, как одна из них спокойно сидела уже на гнезде, а другая или плавала под самою скалою, покачиваясь на волнах, или стояла на одной лапе на белом выступе скалы, сторожа свое гнездовище. Но по всему видно было, что они уже не опасались меня и моего неизменного спутника — пса и только посматривали на нас с высокой скалы, когда мы гуляли.

Полагая, что есть уже яйца, я как-то послал Мишку посмотреть гнездо, так как он был несравненный мастер взбираться на высокие скалы.

Клуш, по счастью, не было около, они улетели куда-то за добычей, и Мишка живо взобрался на скалу и крикнул оттуда:

— Есть!

— Сколько? — кричу ему.

— Парочка.

— Покажи!

Он поднимает одно, и я вижу крупное, размером почти с гусиное, оливковое круглое яйцо с темными коричневыми пятнышками.

— Довольно! — кричу ему, — спускайся скорее, чтобы тебя не заметили.

И Мишка, как белка, летит со скалы и рапортует об устройстве гнезда, видимо, очень заинтересованный этой новой должностью натуралиста.

— Гнездо не ахти какое теплое; одни водоросли какие-то, яйца прямо чуть не на голой скале; но около гнезда столько хламу разного: скорлуп других яиц, костей разных птиц, даже головы рыб, раковины, так что они, должно быть, гнездятся здесь уже давно.

Пока мы разговаривали у скалы, прилетела одна клуша. Но, повидимому, она не заметила нашего лазанья и, что-то курлыкнув вполголоса, спокойно устроилась в гнезде, не обращая на нас никакого внимания.

Я стал присматриваться, чем питается эта большая птица; но оказалось, что она далеко не одною рыбою питается, которую ловит у самой скалы, порою стремглав бросаясь на нее оттуда, заметя ее появление у поверхности воды с своего высокого удобного поста, а отправляется также или в сторону Птичьего острова, или же летает над заливом, кружась, высматривая себе там живую добычу.

Однажды я застал этих клуш в самом разгаре их охоты.

Над совершенно тихим заливом кружатся клуши, из прозрачной воды нет-нет кто-то появится на секунду на поверхности и тотчас же нырнет; тогда клуши с криком одна за другой падают на воду, чтобы схватить это ныряющее существо, которое они прекрасно видят в глубине прозрачной воды. Мое неожиданное появление и громкий окрик немного задержал птиц, и недалеко от скалы я увидал вынырнувшего нырка, прилетную уточку, которая даже раскрыла рот, так загоняли ее эти разбойницы. Но только что несчастный нырок успел передохнуть, как снова началась на него охота. Птицы прекрасно видели, что ему решительно не было спасения, и, продлись еще немного времени эта травля клуш, он неизбежно был бы в их когтях.

Мне так стало жаль несчастного нырка, что я выстрелил, чтобы прекратить эту ужасную травлю. Клуши отлетели в сторону, и нырок с раскрытым клювом пробрался, наконец, к своей речке и скрылся там в расселинах скалы, чтобы окончательно укрыться от своих ужасных преследователей. Клуши, обиженные, улетели на Птичий остров.

На Птичьем острове, где гнездятся пингвины, клуши тоже вели себя самым разбойничьим образом.

Они просто пользовались там всяким удобным случаем: как только слетал какой-нибудь пингвин на виду, они уже тут, у самого его гнезда, и его яичко уже в их лапах. Разумеется, — отчаянный крик обиженных пингвинов, самое жалобное пищание чистиков; но клуши были неумолимы. Они буквально грабили этих птиц, являясь сюда как в курятник и безнаказанно опустошая их гнездовища.

Эти разбойничьи наклонности клуш, за которые, вероятно, и звали их моряки бургомистрами, были мне крайне неприятны, и я было уже разочаровался в своих соседях, поселившихся около моего домика.

Но скоро у них появилась премиленькая любопытная семейка.

Однажды Мишка приносит мне радостную весть:

— У клуши выпарились птенчики.

— Что ты! — говорю.

— Хоть сами посмотрите: трое птенцов.

Мне крайне любопытно было взглянуть на это соседнее семейство, и мы отправились с Мишкой на скалу, хотя это и неособенно было приятно клушам.