Повседневная жизнь московских государей в XVII веке - Людмила Черная

Премудрость убо жен, аще бы помыслили,

обрели бы нас, жен, себя превосходнейша

и лутчих суть мужей пред нами, ей, худейша…

………………

Что ж аз о сем мышлю, хощу же предлагати,

Мню, истинно, аз мню натуре изменяти.

Что жь имам для того признати в том повинна?

Обыклость ли мира, наричю аз, причинна,

яко же мужей род нас вышше хощет быти,

идеже мы, жены, краснейте украшенны.

Сие же есть неправда.

Правда, эти рассуждения, вероятно, всё же казались слишком смелыми, а потому Астинь — отрицательный персонаж, поплатившийся опалой и изгнанием за свою гордость и стремление «изменить натуру» и «обыклость мира».

В русской поэзии того времени лирические любовные послания единичны. Так, на обороте столбцов из семейного архива старинного рода Квашниных-Самариных были обнаружены 20 любовных песен, сочиненных в 1690-х годах, в том числе и от имени женщин. Петр Андреевич Квашнин-Самарин, стольник царицы Прасковьи Федоровны, был любителем поэзии, собирал и сам сочинял вирши. Одна из песен свидетельствует о распространении портретного искусства:

Пойду ли я в чисто поле гуляти,Найду ли я мастера-живописца.Я велю списать образ, ей, на бумаге,Хорошей-прекрасной лик на персоне.

У поэтов-мужчин того времени мы еще не встретим ни описания любовного чувства, ни одобрения женской природы, ни любования женской красотой. Для средневековой русской культуры был совершенно неприемлем гимн жизненным наслаждениям, в особенности любви. Для тогдашних людей она была «похотью», порождаемой греховным телом, плотской «прелестью», совращающей и губящей душу. Монах Симеон Полоцкий в одном из своих ранних произведений, написанных задолго до приезда в Москву, резко высказывался против «блудной страсти», насылаемой «злыми стрелами» Купидона, «непристойной Венеры бесстыдного сына». Естественно, что женщины в поэтическом выражении чувств были еще скромнее.

В XVII столетии не просто возросло число грамотных «жен и отроковиц» (им наравне с отроками адресован «Букварь» Кариона Истомина), но они наравне с мужчинами начали упражняться в сочинении вирш. В 1654 году Евфимия, жена смоленского священника, попавшего в плен, сочинила стихи, в которых рассказала о себе и троих сыновьях, о пленении мужа («Видех любимаго связанна / ноги и выя окованна / бесчестно от нас ведома / в незнанну страну везома»), оговорив, что их можно петь «на глас “Прекрасная пустыня” и “Прекрасный Иосиф”». Представляется трогательная сцена: долгими вечерами в ожидании возвращения главы семейства мать и трое отроков с трепетом исполняют это сочинение…

Даже в среде старообрядцев в начале XVIII столетия можно встретить женщин не просто грамотных, но умевших слагать вирши и сочинять песнопения. Келейница Марина (в миру Марфа Лукина), прозванная в Выговской пустыни «старицей-большухой», написала силлабический плач на смерть «пустыноводца» Андрея Денисова, начинающийся словами:

Печальный терн мене убодает,Еже око мое не зрит, что желает.Чаяние от мене удалися,Ах, цвет жизни моея сокрыся.

Однако в литературе XVII столетия всё же был, по меткому выражению А. М. Панченко, «снят запрет на смех и любовь». А в начале XVIII столетия в связи с петровскими ассамблеями, на которых стали появляться ранее запертые в теремах женщины и девушки, а также кавалеры, обязанные уметь «политично», то есть по-западному культурно ухаживать за представительницами прекрасного пола, сочинять галантные послания и исполнять любовные песни, просыпается бурный интерес к теме любви и женской красоты, подогреваемый повестями о матросе Василии Кориотском, о кавалере Александре, о шляхетском сыне и другими произведениями, дававшими образцы любовных авантюр и подвигов героев во славу женщин. Причем представление о любви к женщине как о глубоком чувстве, обогащающем душу человека, в то время еще не успело сложиться, поскольку слишком сильным было средневековое противопоставление любви духовной, обращенной к Богу, и плотской, земной.

В XVII столетии не только начал меняться взгляд русского общества на «естество» (природу) женщины, на любовь и красоту — возросла активность представительниц прекрасного пола. В царской семье это выразилось в стремлении женщин участвовать в управлении государством. Сильным характером обладали и старица Марфа Ивановна, мать царя Михаила Федоровича, и ее невестка Евдокия Лукьяновна Стрешнева.

Значимость Марфы (в миру Ксении Ивановны, урожденной Шестовой) для сына-царя в первые годы его правления трудно переоценить. В русском средневековом обществе только некоторые категории женщин обладали особым статусом: царицы и царевны, а также знатного происхождения «матерые вдовы», выполнявшие в семье функции отца до совершеннолетия детей. А уж если в роли «матерой вдовы» оказывалась мать царя, то в ее руках сосредоточивалась огромная власть и, соответственно, на ее плечи ложилась огромная ответственность. В подобном положении и оказалась мать шестнадцатилетнего Михаила Романова, поскольку Филарет целых девять лет пребывал в польском плену. Именно старицу Марфу в 1613 году великое московское посольство просило благословить сына на царство — и получило отказ со ссылкой на «малодушество Московского государства всяких чинов людей», из-за которого управлять государством невозможно. Однако бояре всё же уговорили ее, а она в свой черед уговорила сына принять сей тяжкий крест. Первые шесть лет правления Михаила Федоровича от имени «государыни великой старицы инокини Марфы Ивановны» управлялось дворцовое хозяйство, посылались грамоты в монастыри, с ее помощью возвышались придворные и т. п. После возвращения из плена патриарха Филарета она передала эти полномочия вернувшемуся супругу, ставшему соправителем сына, но не вернулась к теремной жизни, а лишь отошла в сторону, по-прежнему зорко следя за сыном, в особенности в повседневной жизни. Она постоянно сопровождала царя на богомолье в Троице-Сергиев и другие монастыри, препятствовала его женитьбе на Марии Хлоповой, «мутила воду» при дворе.

Личность инокини Марфы раскрывается в сорока семи письмах 1619–1628 годов, адресованных патриарху Филарету, в которых она как бы переосмысливает свой статус по отношению к бывшему супругу. В первых посланиях, эмоционально выражая благоговение перед «неблазненым страдальцем во Христе», вынесшим долгий польский плен, она еще упоминает о браке, связывавшем их долгие годы, а затем одергивает себя, подчеркивая разницу в статусе: она — супруга «преждебывшая», «ныне же духовная ваша дщерь». В дальнейшем Марфа акцентирует внимание именно на высоком сане и религиозной значимости своего адресата, как бы напрочь забывая о своих с ним отношениях и именуя себя кратко: «старица Марфа». Она обращается к Филарету столь же напыщенно, как и сын: «кормчий Христова корабля», «вышестественный в подвизех и равноангелный изволением», «богодухновенный в человецех», «учитель православных» и т. п.

Но в отношениях с придворным окружением, а также с сыном-царем старица Марфа проявляет и силу воли, и упрямство. Мы уже видели, как упорно она препятствовала женитьбе Михаила Федоровича на Марии Хлоповой.

Мария Ильинична Милославская, первая жена Алексея Михайловича, временами также демонстрировала твердость характера. Так, во время морового поветрия (чумы) 1654 года, когда царь был на русско-польской войне, она взяла на себя смелость письменно обратиться к князю М. П. Пронскому «с товарыщи» с призывом поддерживать в народе авторитет Церкви, разъясняя, что остановка издания Печатным двором богослужебных книг вызвана эпидемией, а не отменой реформы Никона: «Книг печатать не велено для морового поветрия, а не для их бездельных врак». Она потребовала присылать грабителей и воров, пойманных в Москве во время чумы, в свой стан в Троице-Сергиевом монастыре. Воеводы регулярно докладывали государыне об обстановке в городе во время эпидемии. Царица выделила большие денежные средства на устройство по разным городам госпиталей для раненых и изувеченных во время русско-польской войны. И всё же Мария Ильинична, под стать «тишайшему» супругу, заботилась более всего о спасении своей души. О ее интересах и пристрастиях известно только то, что она имела небольшую собственную библиотеку духовной литературы, для которой в 1668 году заказала изготовить две рукописные книги житий святых с миниатюрами («в лицах») по образцу старой. В покоях Марии Ильиничны обретались 16 карликов и карлиц, которые сопровождали ее в поездках на богомолье, в частности в Троице-Сергиев монастырь.

Наталья Кирилловна Нарышкина также обладала сильным характером, о чем хорошо известно из исторических источников. Наиболее ярко он проявился в период борьбы за власть ее сына Петра Алексеевича со старшей единокровной сестрой Софьей. По описанию Якова Рейтенфельса, дважды видевшего вторую супругу Алексея Михайловича, это была «женщина в самых цветущих летах, росту величавого, с черными глазами навыкат, лицо приятное, рот круглый, чело высокое, во всех членах тела изящная соразмерность, голос звонкий и приятный, манеры самые грациозные». Наталья Кирилловна, воспитывавшаяся в доме тогда еще думного дворянина Артамона Матвеева в определенной свободе, брала пример с его жены, о которой иностранцы отзывались как о женщине умной и смелой, жившей на европейский лад, и ставили ей в заслугу то, что вопреки обычаю она не красила чрезмерно глаза и щеки. Наталья Нарышкина могла перенять от нее открытый стиль поведения. Кроме того, будущая государыня, по свидетельству современников, отличалась веселым нравом.