Время Чёрной Луны - Алексей Корепанов

Яркий свет пронзил мою темницу, словно мешок вспороли внезапным взмахом ножа, и дышать сразу стало легче. Впрочем, ощущение удушья преследовало меня до этого момента только из-за осознания того, что я нахожусь в тесном замкнутом пространстве. Когда глаза мои привыкли к свету, оказалось, что он совсем не яркий, а, скорее, приглушенный. Свет проникал из-за приоткрытой двери, возле которой я стоял; на двери была табличка: «12». Что-то сзади неожиданно подтолкнуло меня в спину, я сделал шаг, распахнул дверь и очутился в небольшом помещении. Дверь со стуком захлопнулась.

– Садитесь, Доргис.

Сердце провалилось на мгновение, затем заколотилось в ритме барабанов рок-группы; его быстрый стук больно отдавался под лопаткой. Я постоял, успокаивая дыхание, затем прошел по выщербленному паркету и опустился на обыкновенный стул около обыкновенного стола. Я ожидал увидеть что угодно, только не это помещение, которое, скорее всего, можно было назвать кабинетом или даже комнатой; да, безликой «комнатой номер двенадцать» в таком же безликом учреждении.

Вот что я увидел: окно наискосок от двери, задернутое плохо выглаженной шторой, скрывающей то, что находится за окном; полированные коричневые шкафы вдоль стены, типичные учрежденческие шкафы со стеклянными дверцами, а за дверцами – полки, плотно заставленные одинаковыми канцелярскими папками-накопителями; серый сейф – и рядом проволочная корзина для мусора, заполненная скомканной бумагой и копирками; двухтумбовый стол с настольной лампой на гибкой шее, подставкой с перекидным календарем, хрустальной пепельницей и высоким стаканчиком с остро заточенными карандашами и шариковыми ручками; на углу стола – небольшая стопка красных ледериновых папок, на верхней папке можно разобрать полустершееся уже тиснение позолотой: «текущие дела»; под потолком – люстра с тремя розовыми, забрызганными побелкой рожками; два телефона, серый и красный, на тумбочке у стола; стул по другую сторону стола, напротив меня, на котором сидел хозяин комнаты номер двенадцать. Выдача справок по нечетным дням, кроме выходных, с девяти до восемнадцати, обед с тринадцати до четырнадцати… Все. Да, не хватало еще портрета на стене над столом. Впрочем, там темнел прямоугольник не успевших еще выцвести обоев с кружочками и листочками.

Хозяин учрежденческой комнаты номер двенадцать вполне ей соответствовал. Не пожилой, но и не молодой, однако моложавый, в аккуратном сером костюме, бледно-синей сорочке с серым в черную полоску галстуком, с холодноватыми, серыми, чуть выпуклыми глазами на округлом, но не полном лице, тщательно причесанный, с ровной полоской пробора и слегка седеющими висками. Над столом витал легкий запах хороших сигарет и хорошего одеколона. Как раз в меру.

Мне показалось даже, что я попал не туда, что впереди целая череда таких вот столов в бесконечных комнатах номер такой-то, кабинетах, подсекторах, секторах, подотделах и отделах, ведущих к вершине, к необъятной приемной с настоящей пальмой и дверью, за которой находится настоящий Хруфр, и меня охватила тоска, и захотелось зевать, и захотелось убраться подальше отсюда, затеряться в тех неосвоенных пустошах, куда еще не успела дотянуться наша непрерывно расширяющаяся до поры Вселенная. Но хозяин этого учрежденческого вместилища, с холодной вежливостью глядя на меня, веско произнес: «Хрыкин Устин Францевич. Буду заниматься вашим делом», – и я понял, что это все-таки Хруфр, тот самый Хруфр, только теперь уже не роботоподобное громоздкое создание из кубов и торов, порождение небелковой формы жизни, и не худощавый человек с моим лицом, расставшийся со мной двадцать лет назад, а именно Хрыкин Устин Францевич, коему поручено или даже вменено в обязанности заниматься моим делом. Только вот кем поручено? Кто же на действительной, а не на кажущейся вершине пирамиды? И есть ли вершина?

Хрыкин У. Ф. некоторое время рассматривал меня и лицо его не выражало при этом никаких эмоций, затем неторопливо встал, неторопливо подошел к шкафам, повернул ключик в щелкнувшем замочке и извлек одну из серых папок-близнецов. Столь же неторопливо защелкнул замочек, вернулся к столу, сел, поддернув отутюженные брюки, и открыл папку. Отделил прикрепленную скрепкой к верхнему листу с машинописным текстом черно-белую фотографию размером четыре на шесть, отложил ее в сторону и углубился в чтение. Я видел фотографию, так сказать, «вверх ногами», но, по-моему, на ней был запечатлен я. Мой фас. От макушки до груди, обтянутой свитером, приобретенным еще в эпоху застоя. Фотография была старой, из личного дела в секторе кадров, но узнать меня было можно.

Хрыкин-Хруфр добрался взглядом до низа страницы, метко вытащил, не поднимая головы, карандаш из деревянного стаканчика, сделал легкий штришок на полях и неспешно перелистал все бумаги, находящиеся в папке-накопителе, ни во что уже особенно не вчитываясь. Там, насколько мне удалось разглядеть, были какие-то машинописные листы без подписей, справки, заявления или докладные записки с синими штампами и круглыми печатями; какие-то конверты с подколотыми к ним письмами, написанными от руки и разным почерком, и квитанциями; вырезки из газет и даже две сложенные в несколько раз компьютерные распечатки, испещренные красными галочками, вопросительными и восклицательными знаками и вставками на полях. Я понятия не имел, что означают все эти бумаги, кто, когда и зачем собрал их в папку и упрятал в шкаф в этой учрежденческой комнате. И какие еще папки стоят в шкафах?

Вернув бумаги в исходное положение и сложив ладони на верхнем листе, Хруфр поднял голову, холодно посмотрел на меня и сказал:

– Итак, Доргис. – (Это прозвучало как констатация факта: итак, вот передо мной определенная вещь, и я знаю, что такое-этакое означает сия вещь). – Родился в селении кукольщиков, в Верхний Город пришел вместе с лангами и уив… – Хруфр запнулся, отодвинул ладони и заглянул в текст, – да, и уиврами. Происхождение, социальная принадлежность, состав сопряжения, непроявленный актив и пребывание известны. Профессия – наблюдатель гомолий, все четыре звена и разрешение на внеочередную ориентацию в пределах модуса. – Хруфр поджал губы и слегка качнул головой. – Но внеочередной ориентацией не воспользовался. Гомолиям не уделялось внимания, – вновь последовал быстрый взгляд в текст, – фактор одновариантности сознательно проигнорирован. Со-зна-тель-но. И мы имеем дело уже не с наблюдателем гомолий Доргисом, а с одним из тех, кого называют по-разному и кто сами себя называют по-разному: проницатели, объемлющие, демиурги логоса, светане, зеркалии, искатели, а мы называем однозначно и точно. – Хруфр поднял палец.