И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Люди мирно живут (главное — чтобы не было войны), трудятся, ходят на суббот­ники. Народ доверчив и боязлив (основания имеются), все повязаны одной цепью и напуганы насмерть, все сидят с полными штанами и больше всего Самый–Самый (вдруг свергнут?).

Темноволосый, привлекательный (один пробор чего стоит!), чарующий женщин (о Черная Смерть!), сэр Уолтер Рэли метеорически взлетел к славе в 1551 году, когда швырнул свой плащ под ноги королеве Елизавете и помог ей перейти через вонючую лужу в районе деревушки Гринвич, где ныне знаменитая обсерватория. Женщины обожа­ли его всю жизнь, а жена после его казни даже испросила королевского разрешения на хранение его отрубленной головы. Держала она голову в заспиртованном виде в спальне, недалеко от кровати… Ты слышишь, Римма? Что будет с головой великолепного Алекса? Сохранится ли его пробор, если ты сунешь его голову, скажем, в аквариум с рыбками? Ах, Римма, Римма, что ты делаешь сейчас там? Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Куда ушел ваш китайчонок Ли? Пошла к подруге? Занимаешься с Сережкой, который ленив и мечтает работать за границей? Смотришь телевизор, надев японское кимоно с драконом? Принимаешь гостей? Танцуешь? Представляю, как ты танцуешь, как вскидываешь рыжую голову и смотришь прямо в лицо, что создает впечатление необыкновенной открытости и прямоты, и подкупает, и тянет к себе…

Алик, не сравнивай себя с Рэли, это был философ, поэт, авантюрист, а ты всего лишь шпион! Слышишь, Сережка, что она говорит? Как там у Рэли? Три вещи есть, не ведающих горя, пока судьба их вместе не свела. Роща. Поросль. Подросток. Роща — в бревнах виселиц мосты. Заросли конопли — веревка для захлесток. Ну, а подросток… это я? Или ты, Сережка, платящий по крупному счету за грехи отца? Сводим три эти вещи воедино… Помнишь, Сережка, ты одна­жды заорал на отца: «Уходи из нашего дома, шпион!»

Из нашего дома. Да, мой дом — вселенная. Ха–ха. К 1586 году (коза чуть вихляла пчелиным задом — так увлеклась собственным рассказом) Рэли стал капитаном гвардии, обласканным почестями и землями, фаворитом королевы, bete noire[52]2 двора, первооткры­вателем Вирджинии в Новом Свете. В 1592 году отлучен от двора за увлечение одной из фрейлин и обречен лишь на занятия математикой и поэзией… Постаревшая королева пе­ред смертью простила ему измену, но трон занял новый король, возненавидевший Рзли и отправивший его сначала на 15 лет в Тауэр, а потом и на виселицу.

— Интересно, зачем вас приставили ко мне? — услышал я голос Юджина.

— Чтобы я вывел вас из депрессии.

— И только?

— Я никогда не вру[53].

— Без надобности, — добавил он гнусно.

— Что вы нервируете американцев?

— Я ожидал, что мне предложат политическое сотрудничество. А от меня требуют выдачи секретов. Ведь я же давал присягу…

— Вы морочите голову или серьезно так считаете? Может, вам нужна и аудиенция в Белом доме?

— А почему бы и нет? Принимал же президент некоторых диссидентов!

— Какой вы диссидент, Юджин? Вы обыкновен­ный шпион, который перешел на сторону противника. Давайте смотреть трезво на вещи, мы с вами в одинаковом положе­нии. Мы предатели и перебежчики! Нас даже неудобно принимать в приличном обще­стве…

— Я хочу заниматься политикой…

— Прекрасно. Выдвигайте свою кандидатуру в сенат. Странный вы человек, Юд­жин![54] Какого черта вы ушли на Запад? Вы могли бы сделать прекрасную политическую карьеру в наших профсоюзах…

Он только хмыкнул в ответ.

— Знаете что, Алекс? Давайте выпьем по кружке пива. У меня от этого Тауэра такая тоска, словно я сам просидел тут две жизни! А эти вороны напоминают мне о помойке в нашем дворе… Они сидят над нею на деревьях и слетают вниз, когда оттуда убегают кошки. Чудесный у нас двор… голуби, детская площадка, пьяницы, играющие в домино… Впервые я так остро затосковал по дому… Смешно? Давайте выпьем!

— Но вы же войдете в штопор.

— Разве можно напиться пивом?

Я похлопал его по плечу и не стал спорить: в годы буйной юности мы надирались пивом с превеликим изобретательством; тогда еще функционировал истинно чешский павильон в парке имени Буревестника, подавали шпекачки, пили на спор, не отрываясь от стола, по десять — двенадцать кружек — я, правда, не выдерживал и семи.

Паб нашли тут же, и Юджин сразу присосался к бокалу с наслаждением доходяги, дорвавшегося наконец до живительного ключа.

— Вот вы все не верите мне, удивляетесь, почему я ушел,— шелестел он,— да если бы я рассказал вам все, что я пережил, у вас волосы встали бы дыбом![55] Вы представля­ете, что такое убежать из нашей страны?

Что–что, а этого я представить себе не мог при всем желании, напрягал все свои мозговые жилы, тужился, стремясь воспламенить воображение, но слабо горел фитилек, не виделось ничего, кроме заградительной колючей проволоки, электронных устройств, сторожевых будок в полоску, оскаленных штыков, рычащих овчарок; не мог я представить себе, чтобы беспрепятственно перешла наши кордоны даже кошка.

— Я чувствовал приближение опасности и знал, что рано или поздно наступит раз­вязка. Больше всего я боялся пистолетного выстрела в упор, помните, как Руби убил Освальда? Все чудилась мне одна и та же картинка: светит солнышко, я иду по улице, жмуря глаза и надвинув на лоб шляпу, подхожу к углу дома, и вдруг оттуда выскакивает человек, сует мне в живот дуло, бухает выстрел, пальцы мои хватаются за разодранные кишки, хлещет кровь, теплые струи бегут по рукам… Еще мучило, что собьет меня грузо­вик. Именно грузовик. Даже стишок написал: «И где–нибудь в последний миг тебя настиг­нет грузовик!» Я ведь иногда пописываю. Как вам нравится такая эпитафия? «Не осуждай меня, что тут, средь остановленных минут, залег я, Музой пораженный, между желудком и погоном!» Это я себе посвятил. Тут три символа, понимаете? Муза — идеал, стремле­ние к творчеству. Желудок — раблезианство и жизнелюбие. Погон — карьера. Что вы об этом думаете?

Он даже заглянул мне в глаза, так интересно ему было узнать, что я думаю по поводу всей этой грандиозной символики. Просто Рэли в миниатюре. Роща. Поросль. Подросток. Муза. Желудок. Погон. В обоих случаях молодцу конец, и я вспомнил, как совсем недавно крутился волчком на дороге и ускользал от надвигающегося бампера.

Эпитафиями Алекса не удивишь, самые смешные списаны с надгробий в тетрадь, вот исполню свою симфонию «Бемоль», вернусь в родные пенаты, уйду на пенсию и из­дам сборник эпитафий в монастырской типографии. Гриф «для служебного пользова­ния», материалец накоплен, не напрасно великий путешественник Алекс обошел собст­венными тренированными ногами («Ноги у тебя раз в десять посильнее рук,— учил дядька,— в рукопашной ты, брат, долго не выдержишь, любой середнячок, знающий приемы, ткнет тебя носом в землю, ноги — твое спасение, но нужно научиться ими точно бить, овладевай каратэ, а если видишь, что тебе каюк, то давай деру, ноги тебя выручат, особенно хорош ты на дистанции до пяти километров и, конечно, на сотке, только не беги, как на стадионе, а вихляй в разные стороны, чтобы не застрелили в спину!») все лучшие кладбища мира. А Юджин–змей продолжал:

— Но все произошло иначе: был у меня дома большой сабантуй. Семья обычно на лето и начало осени уезжала к теще в деревню, предоставлен я был самому себе и гулял крепко, много знакомых и малознакомых перебывало тогда в моей кварти­ре… И вот однажды после пьянки глухой ночью, когда все ушли, валяюсь я на диване в своей про­сторной кухне (до комнаты не дополз, да и удобно, когда рядом бутылки и закуски), сплю чугунным сном и вдруг слышу: тук! тук! тук! Напрягаюсь, а в голове обрывки фраз, певец орет что–то душераздирающее о синем крематорном дыме, духота, но сил нет подняться. Как вы это находите?

Он отпил крупный глоток из бокала и прислушался, как прожурчали потоки пива по его воспаленным кишкам. Находил я все это довольно банальным, на кухнях я не спал, слава Богу, обошлось, да и представить не мог, как это не доползти до комнаты.

— Слышу снова: тук! тук! тук! А глаза разлепить не могу, словно примерзли ресни­цы, руки скованы и сознание то здесь, то там, в небытии, значит. И снова: тук! тук! тук! И вдруг я почувствовал: конец! Умираю! И какая–то неведомая сила толкнула меня в спину и заставила подняться. Только приподнялся — и снова в пучину, и снова: тук! тук! тук! Призывает обратно: вернись! Стучит: вернись! На миг открыл глаза, вижу: у окна на карнизе сидит белый голубь, смотрит на меня и долбит по стеклу. И только тогда я почувствовал запах газа: две конфорки были открыты…

Бог спас меня, а зачем? Об этом я часто задумываюсь, ведь каждый человек родил­ся не просто так, а с целью, с замыслом. Для чего он появился в этом мире? Не улыбай­тесь, Алекс, никто из нас это место сам не может определить, ответить не может, это становится ясно потом… Руссо родился для «Исповеди», Каракозов — чтобы выстрелить в Александра Второго, Ньютон — ради того мига, когда на голову ему упало яблоко и как следствие — закон земного тяготения. Но я ушел в сторону…