Айседора Дункан: роман одной жизни - Морис Левер

А на следующий день она ему писала: «Я совершила кровосмешение. Ты плоть от плоти моей, кровь от крови моей. Мы как два источника огня, слившиеся в один. Мы горим общим пламенем. Наконец я нашла равного себе, свое второе „я“. Мы уже не два человека, а один, вернее, две половины одной души. Спасибо! Спасибо, что сделал меня такой счастливой!

Только я знаю, как ты прекрасен. Тело твое белое и сияющее, как у Эндимиона[18], гибкое, как у ангела с картины Блейка[19]. Ты никогда не поймешь, какое счастье ты принес мне, ибо счастье это во мне. То, что ты даешь мне, нельзя выразить словами.

Бывает такая абсолютная радость, когда хочется умереть от счастья».

Инстинктивно она понимала, что в ее жизни произошел крутой поворот.

Крэг — сын грозы. Экзальтация — его естественное состояние. Впечатление такое, что его воображение зажигается с утра и не гаснет весь день. Внутри его постоянный жар. В одну секунду настроение меняется от энтузиазма к гневу, от бурной радости, когда он смеется без причины, как младенец, к бездонной депрессии. Его обожатель, граф Кесслер, богатый меценат, пригласивший его в Берлин, предупредил Айседору:

— Остерегайтесь. Крэг — невозможный человек. Никто и никогда не мог с ним сработаться.

— Но почему?

— Потому что страх перед людьми наполняет его таким высокомерием, что через какое-то время вам захочется его убить. Он будет постоянно твердить о своем творчестве, в конце концов пресытит вас своим дарованием. Дело в том, что сам он никак не может поверить в свой талант. Вы увидите, он особенно жесток в период депрессии, когда сомневается в себе. Демон саморазрушения, сидящий в нем, толкает его разрушать и окружающих. Не забывайте, что он доконал свою жену, Мэй Гибсон, а потом и любовницу, Джесс Дорин. Он чуть не довел ее до сумасшедшего дома. Вспомните, как подло он поступил с Еленой Мео, которая ждала от него ребенка. Это чудовище, Айседора, завораживающее, неотразимое чудовище, и от этого еще более опасное.

Что же делать? Принять к сведению предупреждение? Покончить с романом, пока еще есть время? Об этом не может быть и речи. Крэг из рода гигантов, верно, но и она не из слабых. Она сумеет сопротивляться и защититься. И потом (в этом она не решается признаться даже самой себе), где найдет она более изобретательного любовника? Он открыл ей ее саму. Ее тело стало не только произведением искусства, но и инструментом неведомого доселе трепета, дарующего опьянение и забвение. Тело-скрипка… Она погружается в тайные глубины собственного бытия и открывает возможность вкусить настоящей свободы, как в первое утро новой жизни — жадного желания жить.

После нескольких недель безумной любви Крэг начал обнаруживать перед любовницей собственные мучения. Все чаще стали разыгрываться сцены одна ужаснее другой. Словно одержимый, он твердил: «Творчество, мое творчество, мое творчество!»

— Твое творчество — это главное. Ты гениален, я знаю, и скоро весь мир признает это. Но умоляю, не надо забывать, что у меня — танец, школа…

— Твоя школа? Тоже мне школа! Ты ею не занимаешься. Всю работу взвалила на Элизабет. Что касается танца, право, не понимаю, зачем ты так упорно выходишь на сцену, чтобы дрыгать руками и ногами.

— Тэд, запрещаю тебе так говорить! Что я буду делать без танца? В нем вся моя жизнь.

— Твоя жизнь, Айседора, — это прежде всего мое творчество. Мое творчество!

— Нет. Твое творчество принадлежит тебе. И только тебе. Ты никогда не соглашался делить его с другими. Те, кто пытался работать с тобой, поняли, что это невозможно, и были вынуждены отказаться. К тому же пользы тебе от меня никакой. Я — не человек театра.

— Ну что ж, будешь сидеть дома и точить для меня карандаши!

Он вышел, хлопнув дверью. Наступила долгая пауза. Айседоре стало ясно: Крэг завидовал. Завидовал ее таланту, тому, что у нее есть семья, школа, собственные взгляды. Сперва она гнала прочь свои сомнения. Такой человек, как он, не может никому завидовать. Ведь в нем умещался целый мир театральных форм. Но чем больше она узнавала Крэга, тем больше убеждалась в том, что ему было невыносимо видеть рядом с собой другого художника, мужчину или женщину. И это угнетало ее больше, чем его внезапные вспышки гнева. Постепенно она становилась соперницей, а значит, угрожала его славе.

На протяжении последовавших недель она терпеливо пыталась примирить свое искусство и любовь. Но Крэг оставался самым непредсказуемым мужчиной на свете. Под хрупкой внешностью скрывалась стальная воля. Под надменностью — безбрежное море мечтательности и идеализма. Под непримиримостью — поэтическая чувствительность. Под болезненной ревностью — безумное обожание Айседоры, в чем он признается только в своем дневнике. Он мог быть вспыльчивым, капризным, грубым, мог поднять на нее руку, а в следующий момент броситься на колени и умолять о прощении, безудержно лаская ее.

— Я сам себе противен, — сказал он однажды, после того как осыпал ее бранью. — Я не имел никакого права… Когда я встретил тебя, Топси, я еще был никем. А ты уже была знаменита. Ты знаешь, по-моему, во мне сидит зерно безумия.

— Нет, любовь моя. Дело в том, что ты, как все фантазеры: сооружаешь воздушные замки из дымка от сигареты, но не замечаешь слезинки в моем глазу. Тебя может взволновать лишь нечто воображаемое. Людей, какие они есть, ты не видишь. Они существуют лишь в твоих мечтах. Правда, я видела, что тебя могут растрогать какое-нибудь дерево, птица, младенец. Но будь откровенен с собой: ты любишь не их, а свой взгляд. Взгляд Эдварда Гордона Крэга, гения нового искусства! Ты видишь не вещи, а иллюзию вещей. Твое сердце похоже на тебя, бедный Тэд. Оно тоже близоруко. Ты страдаешь от этого, и я — тоже. Но поделать ничего не можем ни ты, ни я.

Скоро весь Берлин узнал о близости Айседоры и Крэга. Газеты с удовольствием комментировали малейшие события в жизни знаменитой пары, и аромат скандала сопровождал каждое их появление. Журналисты следили за ними день и ночь. Их прозвали «избалованными детьми» современного искусства. Они не придавали большого значения пристальному вниманию к себе. Айседору это скорее забавляло, а Крэга злило. Но шум вокруг них мог иметь отрицательные последствия для школы танца. Берлинские дамы-патронессы школы в Грюневальде дали понять Айседоре, что не могут продолжать помогать школе, основательница которой имеет такие смутные понятия о морали. Пока любовь с Крэгом продолжается, они не могут участвовать в попечительском совете. Уязвленная Айседора сняла зал филармонического общества и прочла лекцию на тему: «Танец — искусство освобождения». Выручка от продажи билетов должна была поступить в фонд школы. Все шло хорошо, но в конце лекции она не выдержала, ее взорвало лицемерие общества, пытающегося запретить ей жить с любимым мужчиной. От свободы в танце она перешла к свободе женщины вообще и произнесла обличительную речь против брака.