Любимец женщин - Себастьян Жапризо

Ангола, Луанда. Уродство. Пальмы, урны. В День независимости мы огибали мыс Доброй Надежды. Я это точно помню, потому что в тот же день был юбилей и у Фредерика. В тридцатник, глаза его бесстыжие, заглядывает бабам под юбки. Когда мы пристали в Порт-Элизабет, я преподнесла ему подарок - еще десять фильмов, включая "Марию Антуанетту", которую он и так знал наизусть, и "Женщин". С тех пор он дни и ночи напролет донимал меня Нормой Ширер. Совсем от нее свихнулся. За год до того я познакомилась с мисс Ширер на какой-то вечеринке, куда забежала минут на десять, и та меня удостоила парой приветливых слов. Угораздило. Фредерик меня заставил столько раз повторять эту пару слов, причем еще требовал один в один передать интонацию - так разукрасить те десять минут живописными подробностями, что вечеринка мне до сих пор снится в ночных кошмарах - просыпаюсь в холодном поту. К тому же Мария Антуанетта во весь рост вовсе не коротышка. Целая башня коробок. Бедная Бесси, очищая от них мою ванную, заработала люмбаго. Ист-Лондон, Дурбан, Лоренсу-Маркиш описывать не стану. Пальмы, урны, только названия меняются. Уж не помню, на каком Богом забытом берегу наши решили устроить сафари, а Джикс по-быстрому смотался на самолете в Америку На "Пандоре" остались только мы с Фредериком и несколько надежных морячков. Никогда еще за все время этого поганого плавания мне не было так хорошо. Теперь Фредерик мог сколько влезет слоняться по палубе, трепаться с парнями, удить с ними рыбу. С тех пор как наши отвалили, мы с Фредериком только и занимались тем, что плавали, катались на водных лыжах, а обедали в сарайчике на берегу, где не было даже электричества. Я вообще люблю есть при свечах, чтобы было как в церкви. В детстве мне казалось, что это шикарно. В том трактирчике, освещенном сотней маленьких свечек, я робела больше, чем у "Максима". Назывался он "Поворот колеса" Хозяин был француз с железным обручем на шее, совсем как Строхейм в одном фильме, только в отличие от него одетый в отрепья, как все в этом захолустье.

В первый раз, когда мы туда заявились, пришлось мне натерпеться страха. Тот тип только завидел Фредерика, тут же достал откуда-то из-под кассы огромный пистолет и целит ему прямо в сердце. А затем принялся его гонять по всей хибарке, стреляя поверх головы - думаю, он не слишком заботился всадить ему пулю. Всякий раз, когда они словно два психа проносились по залу, Фредерик с криком "Поберегись! Поберегись!" сшибал меня на пол. И тут же четыре пули, одна за другой: вжик, вжик. И так несколько раз. Когда у того бешеного кончились заряды, роли тут же переменились. Теперь уже Фредерик принялся его гонять с тем большим остервенением, что и сам натерпелся страха, здорово поначалу сдрейфил. Теперь уже тот субчик швырял меня на пол, сперва попользовавшись как щитом. Тут-то я и поняла, как погано себя чувствует ломтик ветчины в двойном бутерброде, как ему, бедняжке, обидно.

Впрочем, страдала в тот вечер только я одна. Тот малый, как я поняла, - бывший лесник. С моим они познакомились в Шаранте, после того как Фредерик сбежал из тюряги. Закончив свою молодецкую забаву, они хорошенько клюкнули и принялись обниматься. Из-за чего уж они так поссорились, что понадобилось располосовывать мой белый полотняный костюмчик и насажать везде синяков, дуэлянты мне сообщить не поторопились. Не бабьего ума дело. Но я сильно подозреваю, что их свара как-то связана с браконьерством. В охоте я ничего не смыслю, мухи не трону, разве что она меня укусит, но все ж я не больше идиотка, чем меня считают. Заметив, как у них бегают глазенки, когда я касаюсь скользкой темы, я заподозрила, что дичь, которую они не поделили, - безусловно, самка, такая самочка в шелковых чулочках. Будь это заяц, вряд ли они пошли бы на мировую.

И все же это была обалденная стоянка. Не помню, как звали того субчика и как называлась та дыра - кажется, мы тогда бултыхались в какой-то мозамбикской бухточке. Зато я хорошо запомнила ошейник, который подпирал его подбородок, так называемую "минерву". Если Фредерику хотелось смыться на берег, он предлагал: "Сплаваем к Минерве?" А когда они принимались спорить о войне, о де Голле и прочей чепухе, тот тип твердил: "Не порть мне нервы, не порть мне нервы". После чего оба ржали, хлопая себя по ляжкам, словно лучшей шутки сроду не слыхали. Да, честно говоря, и я не унывала. Всякий раз, когда мне приходилось усаживаться за столик, я присматривала за своей юбкой и лифчиком, так как Минерва все время пытался засунуть свою грязную лапу куда не следует, при этом выкрикивая фальцетом: "Мяконько-то как, ну чисто перепелочка!" А Фредерик, вместо того чтобы поучить его хорошим манерам, принимался ржать с ним на пару. Гоготали они так, что стены тряслись, лупили себя по ляжкам, закатывались до икоты, я боялась, что их кондрашка хватит. Вот и пойми мужиков.

Джикс явился недели через две, прямо к 11 августа, моему дню рождения. Уже три года как я его не праздновала, все оставалось двадцать один. Так решил Джикс. На самом деле мне тогда стукнуло двадцать четыре. Потом уже, во всей этой суматохе, я совсем потеряла счет, но, сдается, что-то давненько я застряла на своих двадцати пяти. И я-то уж знаю почему: Норма Ширер - вот она, причина. Она тоже родилась 11 августа, где-то в Монреале, в Уэстмаунте. Говорят, от судьбы не уйдешь, верно? На деньги, которые он выиграл в карты у Минервы, Фредерик подарил мне детеныша макаки, которого прозвал Чита, не смущаясь тем, что это был мальчик. Но зверек вскоре сбежал. Видно, ему не по вкусу пришлось наше угощение, и он отправился искать стаю более близких ему приматов. Смылся он до возвращения наших охотников, так что не пришлось ничего объяснять.

Правда, им все равно было бы не до макаки. Как-то вечером я наблюдала, как они один за другим выползают из гидроплана, все усталые, измочаленные, замурзанные, обозленные, скисшие, обиженные. Сафари провалилось: целый месяц они прошлялись по всей Танганьике, но так ничего и не подстрелили, кроме только разве что Бесси.

Как это вышло, я так и не поняла. Они сами - тоже. Видно, выпустили все заряды, чтоб отогнать антилопу, - охотиться на нее запрещено. А вернувшись после джигитовки, обнаружили Бесси с простреленной ляжкой. Они доволокли ее до ближайшей больницы на палатке, которую собственноручно сшила Толедо. Теперь страдалица валялась на больничной койке в Дар-эс-Саламе, далеко на север отсюда. Стокаммер оставил ей две тысячи долларов, чтобы, поправившись, она смогла отвалить в свою Флориду. Джикс его одобрил. Толедо было заикнулась, что хорошо бы отправиться в Дар-эс-Салам и подождать, пока Бесси оклемается, но Джикс шепнул ей пару ласковых, после чего она выбежала в слезах и больше об этом не заикалась.

Взамен Бесси Джикс нанял юную туземку, всю закутанную в цветастые тряпки - только голова из них торчала. Разговорчива она была не больше, чем в фильме "Глаза". Болтала только по-итальянски, причем на каком-то странном диалекте, который только и могла освоить девчонка из Абиссинии, пожившая в Танганьике. Матросики тут же завалили ее любовными записками, переводить которые выпало мне. Всякий раз мне приходилось жестами показывать, чего от нее хотят. Старалась вовсю. К счастью, понять было не трудно: все хотели одного и того же, Она с печальной усмешкой качала головой, умильно вздыхала, а потом жестами же показывала, что надо ответить. Ответ был тоже всегда одинаковый. Мне надлежало записать его на почтовом бланке "Пандоры". Сначала ответные послания были вполне вежливы: я предлагала ухажеру заняться онанизмом или попробовать прикадриться к китайцу. Но по мере того как письма становились все более краткими и пылкими, я тоже отвечала кратко - просто писала поперек листа: "Пошел в задницу", а внизу подпись - "Диди".

Однако ж не поручусь, что в результате она не сдалась превосходящим силам противника, судя по тому что ее язык обогатился смачными американскими ругательствами и она стала отчего-то очень интересоваться, кто когда дневалит. К тому же она добилась, чтоб вместо Толедо убирать мою каюту, после чего стали пропадать мои причиндалы, которые, не сомневаюсь, ей очень шли. Потом она их подбрасывала в шкаф, всегда выстиранными и выглаженными. Ну и наплевать, тем более что я ни на секунду не заподозрила, что и Фредерик здесь попасся. Во-первых, я знаю его почерк. Во-вторых, он говорит по-американски примерно так же, как я играю на тромбоне. В-третьих, единственную негритянку, которую Фредерик трахнул, он сперва - нарочно не придумаешь - долго тер марсельским мылом, чтоб отмыть черноту.

Мы неслись как угорелые: Африка, какой-то мыс на Сейшелах, Мальдивы, Индия. Пирамиды уже отпали. Джикс заявил, что ничуть не хуже, даже лучше Стокаммеру накрутить фильм в индуистском храме. Декорации ненамного дороже, а денег можно загрести кучу. Мне доставалась роль авантюристки в шортах, которая распотрошила статую Кали, нашпигованную бриллиантами, которые ей нужны позарез, чтобы прокормить свою малютку. Но Ресбон или Керредайн, по крайней мере точно не Бикфорд, иначе бы волынка затянулась, пытается увести мою добычу, причем по дури раскочегаривает динамитной шашкой священный вулкан. И пока бедняга Рей Милланд чинит свою этажерку, потерпевшую аварию в джунглях, я имею все шансы быть заживо похороненной лавой. Кульминация. Так и остается неясным, погибла я или нет, в картине даны две версии, Фру-Фру заверила, что по ее, Фру-Фру, мнению, это очень трогательно, и тут же отправилась дальше тайком трахаться с Фредериком. Остальные же каждый вечер, даже в отличную погоду, стали собираться в кают-компании на конференции по поводу названия фильма.