Тень Голема - Анатолий Олегович Леонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А вы, оказывается, неплохо разбираетесь в алхимии! Я впечатлен! Только зачем напоминать мне историю, которую я знаю не хуже вас?
– Потому что у вас нет трех лет, чтобы дурачить царя. Вы в России. Знаете, почему здесь нет алхимиков? Потому что алхимия приравнивается к магии, а любое занятие магией есть отступление от веры в Бога и запрещается духовными и светскими властями как религиозное преступление. Рассказать, что ждет отступников? Смертная казнь на костре или утопление. Это страна ортодоксов, где мать царя – игуменья, а отец – верховный иерарх церкви! Здесь вас окружают тысячи враждебных глаз. Одно неверное движение или неосторожное слово – и ваша жизнь будет стоить дешевле медного фартинга…
Не дослушав, Ди спесиво выпятил нижнюю губу и остановил монолог повелительным жестом.
– Благодарю за предостережение, сэр, но мне этого не нужно! Я не собираюсь находиться в Московии дольше, чем того требует моя миссия. Смею уверить, все будет скоро, быстро и разрушительно!
Непробиваемая самоуверенность и упрямство собеседника весьма огорчили посла.
– Что же, посмотрим, что у вас получится в итоге! – произнес он печально.
Ди не ответил. Он молча сидел за столом и зачарованно вглядывался в трепещущую игру света в бокале недопитого вина, точно видел в нем нечто такое, что простым смертным постичь не суждено никогда.
Глава 21
Гришка Друковцев, глядя на идущего к карете шляхтича, свесился с облучка и прошептал, едва шевеля губами:
– Григорий Федорович, может, дадим по башке и айда до дому? Кони добрые, вынесут!
– А если нет?
Отец Феона бросил на десятника строгий взгляд.
– Жди. Ты за этих французов головой отвечаешь. Ежели что, обо мне не думай, гони к нашим. И помни – они нужны живыми…
Ответить Друковцев не успел, а только молча кивнул головой. Дуло пистолета уперлось в затылок монаха. Феона почувствовал колючий холод металла и кисловатый запах сгоревшего пороха.
– Пойдем, чернец? Полковник сам допрашивает лазутчиков, прежде чем оправить их в преисподнюю!
– Изволь, сын мой, – ответил он, оборачиваясь и бесстрастно глядя в черное жерло ствола, – только напрасно ты зовешь меня лазутчиком. Как бы не пожалеть об ошибке? Разве не знаешь, нога споткнется, а голове достается!
– Иди, юродивец!
Мариан Загурский больно толкнул монаха в спину стволом пистолета.
– Больно разговорчивый! Я никогда не ошибаюсь. Вспомни это перед своей смертью, москаль!
Запорожский табор оказался небольшим. Феона насчитал не более двух десятков палаток и шалашей, у которых сидело полторы дюжины казаков, остальные в столь поздний час либо спали, либо находились в разъездах. И все равно, даже по весьма приблизительным подсчетам, полк насчитывал не более сотни человек, из которых две трети составляли пешие сердюки. Но скорее всего, их было еще меньше.
Завернув за угол старого острожка, у тыльной стены которого находился большой шатер Ждана Конши, видимо добытый им в бою у какого-то османского бея, отец Феона, украдкой оглядевшись, резко остановился, развернулся на месте и, наложив ладонь на ствол пистолета, словно рычаг, резко потянул оружие вниз. В следующий миг пистолет уже находился в его руке.
Приставив ствол к горлу шляхтича, монах произнес ледяным голосом:
– Я же предупреждал, споткнется нога, голове достанется!
Не ждавший нападения и не понявший, каким образом вдруг оказался лишенным личного оружия, шляхтич Загурский тем не менее сохранил малую толику здравомыслия и трезвости мышления.
– Не дури, монах. Тебе не выбраться из табора, – прохрипел он, кося испуганным глазом на упершийся в кадык ствол взведенного оружия. – Тебя все рано убьют! Лучше сдайся. Отдай его мне.
Изобразив на лице полную безучастность и безразличие, Феона одним ловким, едва уловимым движением развернул пистолет в своей руке, вложив рукоятку в мокрую от пота ладонь шляхтича.
– С чего решил, что я собираюсь бежать, дурень? Веди к атаману.
Бесстрашно и весьма неосмотрительно повернувшись спиной к побелевшему от гнева противнику, монах размеренным шагом направился к шатру полковника Конши.
– Ах ты, собачья кровь! Да я тебя…
В исступлении от полученного унижения, Загурский, не раздумывая и не целясь, мгновенно нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало. Крышка пороховой полки оказалась погнута настолько, что не позволила сработать курку. Шляхтич в немом изумлении разглядывал испорченный механизм кремневого замка, холодея от одной мысли о невероятной силе человека, на его глазах сделавшего это легко и совершенно незаметно.
– Вот, паршивец, ты всегда в спину стреляешь? Как у Яузских ворот?
Повернув голову, Феона бросил презрительный взгляд на молодого шляхтича.
– Пан, кажется, хотел правды? Вот тебе правда! Я действительно был там и видел, как ты сперва вызвал на поединок Леонтия Плещеева, а потом трусливо бежал от него. Расскажешь об этом своему голове? Или, может, расскажешь, как нанял стрелка, чтобы убить Леонтия из засады, да бросил того умирать, когда все пошло не так, как было задумано? Полагаю, узнать об этом пожелает не только полковник Конша, но и все твои боевые товарищи!
Слова монаха произвели убийственное впечатление на Мариана Загурского.
– Что встал столбом? Пошли уже! – произнес Феона, с неприязнью глядя на молодого человека.
Но шляхтич в ответ не сдвинулся с места, размышляя над неожиданным поворотом событий, в котором ему, кажется, этим мерзким иноком была уготована самая незавидная роль подлеца, предателя и труса.
– Стой, монах, я ошибся. Я никогда тебя не встречал. Говорить нам с тобой не о чем. Садись в свою карету и катись, куда хочешь. Не задерживаю!
Феона холодно улыбнулся.
– А у меня, напротив, есть непреодолимое желание встретиться с полковником. Как же нам быть?
Мариан Загурский побелел как полотно, закачался на месте, будто неудачливый поединщик, пронзенный стальным клинком в самое сердце, и неожиданно, возможно даже для самого себя, рухнул перед монахом на колени.
– Не губи, господин! Что хочешь для тебя сделаю, только не говори никому о том, что видел!
– Встань, шляхтич, не позорь свой род, – нахмурился отец Феона.
Но Мариан Загурский не внял строгому внушению монаха, напротив, молитвенно протянув к нему дрожащие руки, как к последнему своему прибежищу. Куда девалась вся его былая заносчивость и надменный шляхетский гонор? Стал он вдруг маленьким, сутулым и жалким.
– У меня мама-старушка, – ныл он, хлюпая мокрым носом, – как ей жить после этого?
– Чего тут происходит? – раздался со стороны атаманского шатра гневный окрик.
