Ошибка Оноре де Бальзака - Натан Рыбак

— Слушай, Лейбко, вижу, горе тебя крепко к земле придавило. Жаль мне тебя, вот что.

Лейбко смотрел на Нечипора снизу вверх и беспомощно моргал покрасневшими веками.

— Пойдем со мной, расскажу кое-что, — пообещал Нечипор и осторожно осмотрелся вокруг.

Лейбко быстро поднялся. Он охотно пошел за Нечилором, с замирающим сердцем ожидая желанных вестей. Они прошли узенькую, похожую на тропинку, улицу. По сторонам жались один к другому убогие домишки с почерневшими от времени и непогод крышами. Из разбитых окон выпирали грязные подушки. Снег у порогов лежал нетронутый, словно человеческая нога и не ступала здесь.

Пройдя улицу, они остановились. Нечипор оглянулся снова и, подтолкнув старого корчмаря, спустился с ним в шинок. Шинок помещался в конце улицы, позади него начинался пустырь. Здесь иногда весной собирались на ярмарку мужики из окрестных сел. Тогда улица оживлялась, шинок ожигал и приободрялся шинкарь, долговязый чахоточный татарин Саид, которого посетители звали просто Семеном. Поселился он в Бердичеве давно, купил шинок и жил в нем одиноко, мечтая разбогатеть и завести себе более приличное дело. В шинке у Саида всегда околачивались подозрительные людишки, цыгане, цыганки, проезжие обнищавшие лавочники; они просиживали здесь целыми днями, и проворный Саид вертелся между столами, ставил и убирал бутылки и кружки, удовлетворяя несложные потребности своих гостей. В шинке никогда не шумели и даже не говорили громко, точно боялись, как бы кто не подслушал разговор.

Нечипор сразу решил пойти с Лейбком сюда. Здесь можно было посидеть и потолковать, в уверенности, что Нухем Васенбойм не сунет сюда своего носа. Людей в шинке было не очень много. За длинным, покрытым черной клеенкой столом сидели двое цыган и цыганка. В углу жадно жевал яичницу усатый чиновник в старой, порыжевшей форменной фуражке. Он даже не поднял головы, когда вошли Лейбко и Нечипор. Еще чуть подальше сидел за небольшим столиком человек, с головы до ног закутанный в черное тряпье. На столике перед ним лежали скрипка и смычок, и он придерживал свое достояние длинной дрожащей рукой. Он один обратил внимание на приход корчмаря и кучера. А они сели за свободный стол у окна, и Саид уже стоял перед ними.

— Живешь еще, изворачиваешься? — спросил Нечипор.

— Изворачиваюсь, — ответил Саид.

Коричневого цвета лицо его, усеянное морщинами, было равнодушно и замкнуто, словно хранило важную и заманчивую тайну.

— Не разбогател еще?

— Все жду, что ты хозяина своего придушишь и со мной поделишься, — заметил Саид улыбаясь.

— Поди ты к черту! — рассердился Нечипор. — Нужен ты мне со своими советами! Дай лучше нам поесть чего-нибудь да выпить, а языком не плети.

Саид отошел, улыбаясь, и скоро поставил бутылку водки, колбасу на жестяной тарелке и полкаравая хлеба. Нечипор налил в стакан водки, нарезал хлеб, отломил себе кусок колбасы.

— Выпьем по одной, закусим, а там и потолкуем, Лейбко.

Он выпил, чокнувшись со стаканом Лейбка, но корчмарь не пошевельнулся.

— А ты что же не ешь? — спросил Нечипор, грызя черствый хлеб. — А, да я же забыл, — догадался он, — тебе закон запрещает. А наш хозяин и сало сожрет, лишь бы денег дали. Так ты водки выпей, водку можно.

Старый корчмарь грустно покачал головой. Нечипор наклонился через стол совсем близко к Лейбку; он решил сказать старику все, что знал.

— Вижу, вовсе ты извелся. Болит твоя душа по дочке. Скажу тебе правду, жаль мне тебя; хоть и приказывал мне строго господин Гальперин языком не трепать, да твое горе и лед растопит. Слушай, Лейбко, дочка твоя в монастыре. Завез ее туда господин Гальперин, какому-то пану вельможному понравилась, вот он и тешится с нею.

Гром и молния пронзили шинок. Свинцовое небо со всеми тучами, какие только есть на свете, опустилось на крышу дома. Лейбко хотел подняться на ноги — и не мог, хотел сказать хоть слово — губы не пошевельнулись. У него отнялся язык, руки и ноги оцепенели, и только слезы полились из глаз, текли по впалым щекам, терялись в бороде; он не видел перед собой ничего — ни стен шинка, ни людей, ни собеседника.

Нечипор отодвинул бутылку с водкой. Горе Лейбка оглушило и его, и он уже жалел, что открыл старику тайну. Может, лучше было молчать? Похоже, что только еще больше растревожена боль, воспалена рана и теперь ничем уже не унять горя и отчаяния.

Пока Нечипор раздумывал и сомневался, Лейбко вскочил и стремглав выбежал из шинка. Он бежал по переулку, широко размахивая руками, ловя открытым ртом морозный воздух, он даже дважды что-то крикнул, неразборчиво и отчаянно, и бежал все дальше, вызывая удивление прохожих. У ворот монастыря он остановился. Ворота растворились, словно открывая ему дорогу, но навстречу вырвалась шестерка лошадей, впряженная в черную лакированную карету, и старик едва успел отскочить, чтобы не попасть под копыта; но и лошади испугались растрепанной фигуры корчмаря и резко рванули в сторону, чуть не опрокинув экипаж. Кучер умелым движением руки осадил коней и опоясал кнутом Лейбка, а с козел соскочил гайдук в красном кафтане.

— Повылазило, черт тебя подери, стал, как пень, не видишь, чья карета? — Гайдук злобно размахивал кулаками перед лицом растерявшегося, испуганного корчмаря и кричал, брызжа ему в лицо слюной. — Не видишь, быдло, что едет его светлость граф Мнишек? Уу… Морда! — Он ткнул Лейбка изо всей силы в грудь и замахнулся кулаком, намереваясь ударить еще раз.

Дверца кареты открылась, и на подножку спустилась нога в лакированном сапоге. Лейбко увидел самого графа Мнишека. Корчмарь молитвенно сложил руки и упал на колени: да простит его ясновельможный пан, он и в мыслях не держал повредить его лошадям.

Граф не ответил и не дослушал, но зоркий глаз Лейбка успел заметить в уголке кареты женщину, закутанную в черное, он узнал бледное лицо, он позвал ее, он выпрямился и бросился к карете, он завопил изо всех сил, он кричал: «Нехама!» Но карета уже подпрыгивала по мостовой. Шестерка серых, в яблоках, коней мчала ее куда-то к далекому синему горизонту, прочь от Лейбка. Ему казалось, что надо бежать за каретой, догнать, остановить. Но не было сил даже пошевелить пальцем. Беспомощно опустился он на каменную скамью под стеною монастыря. Высокий монах в долгополой черной сутане, в сандалиях на босу ногу подошел к нему. Печально покачав головой, он тронул за плечо корчмаря.

— Уходи отсюда, иудей, — хмуро сказал монах.

— Кто ты? — точно просыпаясь, спросил его Лейбко. — Где Нехама? Кто ты?

— Я кармелит, — с достоинством ответил монах. — Иди, иудей, и не погань места святого.

Лейбко, ошеломленный, стоял перед кармелитом. Под густыми мохнатыми бровями лихорадочно горели глаза. Ветер разметал длинную седую бороду, рвал полы расстегнутого кожуха. Лейбко смотрел в глаза монаху упрямым, испытующим взглядом. Он походил на сумасшедшего. Чернец попятился, отступил в сторону. Он словно давал дорогу Лейбку. Он уже молчал и не отважился больше гнать корчмаря. И вдруг Лейбко втянул голову в плечи, сжался весь, точно стал меньше ростом, заплакал и, беспомощно ломая руки, пошел по улице.

Этот день запечатлелся в его памяти неуемной болью, отчаянием, невыносимой тревогой. Сердце, точно льдинка, холодело в груди. Он ощущал его перебои. Как лунатик, вышел он за город. Перед ним простиралась заснеженная дальняя дорога. Неизведанная степь лежала усмиренная. Просторами завладел ветер. На горизонте высились громады облаков. Корчмарь Лейбко шагал по тракту, тяжело размахивая руками. Ему казалось, что где-то впереди покачивается на дороге карета. Он верил, что непременно догонит ее. Мысли были серы и однообразны. Куда-та исчезло волнение, и беспокойство отлетело, как южная птица, напуганная внезапно подувшими холодными ветрами. А корчмарь Лейбко все шел и шел, и из глаз катились слезы, примерзали к щекам, висели шариками в бороде, он беззвучно шевелил губами и по временам жалобно и безнадежно звал Нехаму.

Уже потемнел далекий прозрачный горизонт. Крепчал ветер. Дорога стлалась безлюдная и неясная, а Лейбко не сбавлял шагу и плакал тоскливо и тихо, и конца не было этим слезам, и конца не было его печали.

Кучер графа Мнишека гнал быстрых коней. Карета плыла по заснеженному тракту в степь. Граф сидел, закутавшись в шубу, удовлетворенный и спокойный. Он искоса поглядывал на пленницу и улыбался своими зеленоватыми глазами. Он вез ее в Вишневец, в свой замок. Ганна уехала в Верховню. Он мог себе позволить развлечься в ее отсутствие. Пугливая девушка влекла его. Правда, надо быть осторожным. Чтобы дворовая челядь не трепала языками, чтобы не дошло до Ганны. А впрочем, она должна привыкать к его прихотям. В конце концов, в этом нет ничего страшного. Он немного развлечется. Давно уже не гулял. Одарит девушку и отправит к старому плуту, лису Гальперину. Кажется, этот мошенник сам не прочь полакомиться.