Заупокойная месса - Станислав Пшибышевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В одно мгновение все исчезло.
Он увидел ее, распятую на кресте во всей красоте обнажения, вокруг ее рук вились золотые змеи, ее ноги обвивали золотые змеи, и бедра ее охватил широкий золотой пояс с пряжкой на животе; драгоценный цветок лотоса, сверкающий самыми редкостными драгоценными камнями. Она смотрела на него полузакрытыми глазами — из-за длинных ресниц ее выползали похотливые змеи манящего, ласкающего шепота, она сладострастно раскачивалась на кресте, тело ее вздрагивало, ее груди протягивались навстречу ему, горячо и впивающе звучал ее голос:
— Помнишь ли ты, как отец мой влек меня к престолу твоему, нагую, полную стыда и страха?
— Думаешь ли ты еще о том, как, сидя на престоле, дрожащий, алчущий наслаждения, ты простирал свои руки ко мне?
— Я была чиста, как цветок лотоса, родивший бога, — ты разбил святую лампаду души моей, ты разлил огонь, закованный в жилах моих, душу мою ты растлил ядом желания и дикими грезами наслаждения, чтобы потом распять меня.
Голос ее пронзительно звенел от задыхающейся страстности:
— Помнишь ли ты, когда евнухи твои загнали золотые гвозди в белые цветы лилий рук моих — кровь брызнула горячими лучами, я насмехалась над тобой, я плевала проклятье в лицо твое, я кусала душу твою ядом моей мести…
— Приди, приди, бедный раб крови, загнанной тобой в бешенство безумия, приди в объятия мои, неизведанные тобою, — приди в ад и блуд, которые ты расковал во мне — ты распял меня и валяешься в пыли предо мною…
— Приползи ближе — еще ближе. Лижи ноги мои, чтобы они судорожно сжались в горячечном огне твоих уст — о — еще сильнее, еще горячее…
Он приполз к ней…
Ужасающий крик О, Астарта, Астарта, матерь ада и разврата.
Но в тот же миг его чело обдало дыхание бесконечно чистое, святое и целомудренное, дыхание тихих лилейных рук..
Он боялся открыть глаза — он боялся, что это снова сон — на этот раз святой сон Вечного…
Бесследно исчезло дьявольское наважденье и ужас, он чувствовал, как рука ее прошла по его челу, как она время от времени тихими и целомудренными устами закрывала ему глаза, и шелк ее волос с ласкающей благодатью струился на его руки.
Он чувствовал ее руку в своей, он видел две звезды ее глаз, светящие в его душу неведомым блаженством…
Да это она, она, мертвенно тихая, целомудренная, святая — это та, однажды подарившая ему цветы…
Было уже поздно, полдень, когда он, смертельно усталый, в лихорадке, с трудом поднялся с кровати…
— Отчего она избегает меня, бежит от меня? — думал он с отчаянием.
Мысли его перепутались, тысячи намерений, тысячи решений сплетались в его мозгу, и тысячи молний скользили по его душе, пока он, наконец, измученный, не упал в кресло.
Он не мог ничего понять.
Он перебирал всю свою муку, свое бешенство, свое безумие, все, что он выстрадал с того времени, как она подарила ему цветы.
Высоко вздымалась в нем боль страданья и дикая ненависть.
— На кресте я велю распять тебя, на кресте, — повторил он с безумной улыбкой.
Он закрыл глаза и наслаждался смертельным страхом своей рабыни:
В огромном дворце, где-то в Саисе или Экбатане.
Вокруг стояли воины его, в тяжелых серебряных латах и золотых шлемах — чешуя их панцирей сверкала ослепительным блеском, и глаза их блистали кровожадною алчностью диких хищных зверей.
Трижды прозвучали трубы: в подворье вовлекли евнухи бедную рабыню.
Она обезумела от страха смерти, уста ее залила кровь, она, задыхаясь, падала вперед, падала навзничь, черные рабы схватили ее за руки и потащили ее через накаленные солнцем плиты к подножью креста…
Король закрыл глаза и дал знак.
Они бросили ее высоко на крест из черного дерева, палач охватил ее руки, один из рабов крепко держал ее за бедра, и послышался стук молота…
Но в то же мгновение король заревел, как дикий зверь.
Он сорвал ее с креста, взял на руки, как ребенка, на платье его струилась кровь из ран ее, он лобызал раны и пил кровь, — рабов, дерзнувших дотронуться до нее, он приказал четвертовать, он создал из нее божество и велел приносить ей жертвы…
Да, да — она была его богом, и весь мир должен пасть на колена, поклоняясь ей…
— О Боже, — как он любил свою рабыню, он — ее смиренный раб.
И зачем ему так мучиться?
Он решил теперь вдруг вырвать ее из своего сердца — никогда больше не думать о ней, выбросить цветы и красную ленту, так мучительно напоминавшую ему о ней…
Но когда наступили сумерки, он побежал к дому, в котором она исчезла вчера, и ждал…
Наконец он увидел. Она выходила из ворот — она оглянулась кругом, но его не заметила.
Он тихо пошел за ней.
Не спугнуть бы ее — не исчезла бы она вдруг с его глаз. Он еле дерзал дышать.
Она шла быстро, будто чувствовала, что кто-то крадется тихо позади ее — все быстрее — в сумеречных аллеях жаркоцветных акаций пылал белый свет ее платья, как блуждающий огонь меж тростников на темном болоте…
Теперь он был убежден, что потеряет ее из виду, быстро подошел к ней, еле сознавая, что делает.
Она остановилась в глубочайшем испуге и безмолвно глядела на него.
— Я боялся потерять вас из виду, — сказал он наконец, — вы так быстро шли…
Он тяжело дышал и смолк.
Они медленно шли рядом.
Он приходил в себя.
— Я не знаю, как я дерзнул остановить вас, но в тот момент, когда я заградил вам путь, я не знал, что делается со мною…
Он молчал некоторое время, потом заговорил быстро, коротко, отрывисто, торопливо и убедительно, как будто он хотел стряхнуть с своего сердца тяжелое бремя:
— Вы не знаете, как я искал вас. Целые дни я блуждал по всем улицам, по всем церквам, по парку, в аллеях, чтобы только уловить ваш взгляд — один лишь взгляд, нет, лишь его отдаленнейший блеск, сокровеннейшее ваше дыхание. — Я не знал вас, никогда раньше я не видал вас, я знал лишь одно: что вас я найду между миллионами женщин. Та, что подарила мне цветы и вложила в душу мою свет своих очей, может быть лишь такою, как вы.
Она шла все быстрее, и он молил и шептал горячо:
— О, как я люблю тебя, ты, моя божественная рабыня. Ты — родина моя и моя песнь, ты все, что во мне глубоко и чисто… Я ношу тебя в себе, как святое солнце — в бездну моей души ты светишь, как отблеск могучей звезды в буре океанов — твои глаза, как две туберозы, и каждую ночь ты обвиваешь меня гибкими ветвями ивы членов своих…
Она остановилась дрожа и низко опустила голову.
— Как часто я держал тебя в объятиях, как часто я с бесконечной любовью ласкал лицо твое, целовал глаза твои, высоко бросал тебя на грудь мою и пил из уст твоих божественную радость…
