Заупокойная месса - Станислав Пшибышевский

— Матерь милосердия!

И снова сломилась боль, и снова он услышал ее слова, которые она сказала ему в час чуда, когда глаза ее призрачно вспыхивали и блуждали по зеркалу его души: мрачный рок тяготел надо мною, и у ног моих раскрывается ад и падение. Душа моя истекает кровью в тоске по потерянном) раю.

Он стоял на вершине выступающей в небо скалы.

Вдруг его коснулась ее маленькая белая рука, и он падал с одной вершины на другую, раздирал свое тело на острых зубцах, глубже и глубже скользил по ледникам, в одну тысячную секунды перед его глазами пролетела вся его жизнь, обреченная на гибель, он валялся, как лавина в темных безднах ада, пока не почувствовал, как сладостно падать и раздираться о скалы.

Он чувствовал могущество ее, ее муку и ее бессильный замысел, — какая-то другая, чужая сила толкнула его в пропасть чрез нее.

И в третий раз он услышал ее голос, но теперь в сердце своем: возглас жарких пальцев, погруженных в его волосы, молящие объятия ее рук, стонущее отчаяние ее тела.

— Я иду — иду уже — не ищи меня — час чуда свершился.

Темно стало перед глазами его, ноги подкосились, будто его пронзили мечом в спину, и с криком смерти он упал на землю.

Что? Снова пробуждение?

Да, он ехал верхом на диком вороном коне через спаленные солнцем степи. Все кругом поглотил злобный зной, впитал все ручьи и все воды, пустыня впереди и позади него, лишь мстящее бело-знойное солнце и небо, изнемогающее в белом огне. Жаркий, кипучий туман — это был воздух, которым он дышал, и спаленная земля обжигала коня его. Шлем огневыми полосами вжигался в его лоб, и железная броня палила его тело.

Он ехал в бессильном отчаянии, на руках его умирала от жажды та, которой он хотел бы дать напиться своей кровью…

Медленнее и слабее тащился смертельно усталый конь, спотыкался, падал на колена, снова подымался, шея его свисала, как ветка, которой коснулась пила, — казалось, — каждое мгновение — вот сейчас — за следующим шагом он падет мертвым.

И вдруг конь радостно заржал.

Внезапно посреди этого ада, этого палящего зноя зажженных туманов — колодезь.

Вот он уже поднял ее, чтобы опустить на землю и омыть тело ее водой, как вдруг — словно вырос высоко из-под земли — перед ним предстал черный рыцарь в сверхмогучем богоподобном величии, и голос его звучал, как зов трубы Страшного суда:

— Я тот, кто ставит границу всякому счастью и всякой радости этой земли.

— Я тот, кто был до всякого начала испокон веков и кто будет после конца:

Бог, Сатана, Судьба.

Снова расплылось лицо призрака.

Он посмотрел вниз — там, внизу, у ног его волнующееся море крыш, дышащее светом электрического и газового огня, это был город — да — но не его — чужой город.

Нет, это не его город.

И вдруг он увидел явственно перед глазами своими город, высеченный в странной скале, изборожденной спутанной сетью могил, город смерти и пустыни, выстроенный некогда его предками — ему — последнему отпрыску. Снова он почувствовал большое святое солнце в груди своей.

Там, в этом городе смерти, он найдет ее.

Там.

Сердце его подымалось в неизведанном могуществе, он врастал в небо, простирал руки и говорил ей:

— Я иду к тебе, но зачем мне искать тебя, ты течешь в жилах моих, ты дыханье моей души, ты сила моего желания, очарование моих грез, ты — я.

И снова он глядел вниз на город, который теперь был чужд ему.

Там свершится час чуда.

Но город был чужд ему.

И снова он говорил ей и себе:

— Ты — солнце, разлившееся во мне.

И как часто я захочу — ты будешь стоять предо мною и будешь моею. Но не здесь. Большое чудо свершится там, где мой город вздымается на дикие скалы, где шумит, бешенствует святая рука в гранитных безднах и бросает в подземные скалы каскады сталактитов застывшего лунного света.

Над головой его блистала большая зеленая звезда, которая должна была вести его в новый Сион, в новый Иеруш-Халайм, в вековечный Альказар его предков — туда, где в таинственном очаровании сумерек смерти должно было свершиться еще большее чудо!..

Он стоял у окна дворца и смотрел вниз на странный город, воздвигнутый для него его предками много тысяч лет тому назад.

Была лунная ночь, и в призрачном свете страшили формы и контуры этого города, расстилавшегося странной изломанной равниной крыш к ногам его.

Словно затряслась земля, гладкая скалистая почва изогнулась и сломалась, гигантские громады скал надвинулись друг на друга, врезались клиньями, взгромоздились пирамидами или разлились зубчатыми волнами по земле.

Все имело вид миниатюрной горной цепи, сжатой на маленьком пространстве, с тысячью шпицев, долинами, рифами, обрывами, крытыми ущельями и неожиданными пропастями, и высоко наверху, на высочайшей вершине, простиралось гигантское скалистое плато, на нем подымался прекрасный княжеский замок, древний дворец.

Он долго смотрел на город, простиравшийся там, внизу. Он видел тысячу острых, черных, странно переплетенных контуров улиц, соединяющих эту гигантскую поверхность крыш в странные рисунки.

Вся эта белая равнина казалась святым орнаментом, образующим сеть мистических арабесков.

И казалось, будто рука великого мага высекла в белой поверхности громадной скалы святые руны глубочайшего своего знания.

С высоты дворца казалось, что город не строили, что он словно образовался из углублений в скале.

Широко развернулся перед ним город — необъятная могила катакомб, над которой высоко к небу вздымался дворец со стройными башнями — задумчивый, строгий. Трепет охватил его при мысли, что он однажды должен будет спуститься в эти катакомбы. Он знал все уголочки, все лазейки, все улицы, их спутанную сеть, места, где они скрещивались, переплетались или впадали в каменные мешки. Он знал, что в этой путанице, в этом сплетенном клубке улиц, он не может затеряться, и все же он чувствовал тайный страх, что он будет блуждать в этом лабиринте и не сможет никогда уйти из него.

И не было никого, кто бы мог указать ему дорогу, — город был мертв.

С невыразимой грустью смотрел он на город, вселявший в него лишь страх.

И все же здесь должно было свершиться великое чудо.

Здесь он должен был создать из себя то, что было звуком его мыслей, выражением его чувств и формой его воли.

Здесь он должен — так обещало ему его сердце — вновь обрести потерянную возлюбленную, вновь создать ее из драгоценнейшей сокровищницы его сокровеннейшей красоты, из глубочайших недр своего «я».

Но напрасно он ждал, напрасно напрягал волю свою в больных видениях — тщетно.