Колымский котлован. Из записок гидростроителя - Леонид Кокоулин

Бросились за ним, погоняли, погоняли и отступились.

— Если бы поймали, привык бы он, дед?

— Привык бы. Как-то мы поймали лосенка во время ледохода, — рассказываю Андрею. — Вырастили, стал он домашним лосем. Ходил по лесу, но спать возвращался к зимовью. Очень любил хлеб с солью. А осенью, когда затрубили звери, ушел в гон и не вернулся. Прошло несколько лет. И однажды собаки пригнали к зимовью здорового, красивого лося. Это был наш Донька (так мы звали лосенка) — ухо клейменое.

— Узнал вас?

— По-моему, узнал, а собаки точно узнали, сразу отступились от него.

— Остался?

— Нет, ушел. Ушел, Андрюха. Каждому — свое.

Так проходили дни. Мы с Андреем облазили все озеро, распадки и стали с тоской поглядывать на синие горы.

И как-то так вышло, что, не сговариваясь, решили:

— Махнем!

До замка мы уже дорогу знали, а оттуда нам предстояло плыть по Патыме.

И вот в одно солнечное, веселое утро мы загрузили плот вяленой и копченой рыбой, уложили палатку, рыбацкие снасти, провизию.

Вооружившись шестами, отчалили от берега.

Андрей сидел посередине плота на спальном мешке и держал за пазухой щенят. Плот покачивался на легкой волне, навстречу набегал зеленый тальник и ежистая верба. За поворотом Патыма сильно ослабела течением, и плот, казалось, заснул.

Сильно пригревало солнце — клонило в сон.

Мы расстелили палатку, сняли брюки, рубашки. Щенят Андрей положил в ведро, завернув в куртку, а мы развалились на брезенте. Так плыть было еще приятнее.

Собаки бежали по берегу.

Ветка раза два подбегала, нюхала воду и намеривалась плыть к нам. Я ей пригрозил шестом.

— Ты умеешь, дед, плавать? — спросил Андрей, рассматривая дно.

— Умею.

— А нырять?

— Смогу.

— Научишь?

— Когда потеплеет вода. Летом.

— Сейчас лето, смотри, — Андрей показывает подрумяненную спину.

Откуда-то из-за горы донесся рокот мотора. Все ближе к нам. Угадываем — вертолет. Показался из-за горы стрекозой. Прижался к речке и держат курс прямо на нас. Покружил, повисел в воздухе, поднял фонтаны воды, уселся на гравийный берег. Мы тоже причалили.

Навстречу нам бегут Талип и Славка! Вот это радость неожиданная.

— Ах да шайтан, мужик настоящий. — Талип здоровается с Андреем за руку.

Славка подает письмо. В письме приказ о моем переводе на новую стройку. Вот и приходится расставаться с этим синим раздольем. Конечно, будут другие горы, а эти жаль.

…Мы идем по улице Дражного в порт. Андрей в новом костюме. Слышим, в палисаднике надрывается котенок. Андрей туда.

— Дед, смотри, плачет, — и тянется через штакетник.

— Ну его, паршивый весь, — и иду дальше.

Догоняет Андрей.

— Хорошего, дед, всякий возьмет, — и глядит мне в глаза.

Остановились. Смотрим друг на друга. Вернулись. Достали котенчишка. Андрей его за пазуху. Довольный.

Приходим в порт. Маленькое приземистое здание забито народом. Самолет задерживается. Стою, топчусь в дверях.

Вдруг на пороге Нельсон, весь в пыли, грязный. Меня не видит. Кричит:

— Дюжев!

— Ну чего ты, — дернул его за руку.

Увидел, облегченно вздохнул.

— Выйдем.

Вышли в палисадник. Андрей сидит на завалинке, в травке котенок, банка с молоком.

— Хорошо, что застал, — сказал Нельсон, жадно затягиваясь папиросой. — Дед, только, откровенно. Я за Андреем. Я знаю, ты скажешь — говори с ним. Он же ребенок и привязан к тебе. Пожалей. У нас ведь никого…

Лицо Нельсона сразу постарело. Я молчал. И ждал и боялся я этого часа…

— Куда ты с ним? Опять в палатку… Вот прочти. — Нельсон протянул записку.

В ней было сказано: «Мы, лэповцы, знаем Нельсона и Полину Павловну, как людей честных и достойных. Они и раньше просили Андрея, но мы вырастили и воспитали его и теперь не возражаем отдать в дети законным его родителям, тоже лэповцам — Нельсону и Полине Павловне, уходящим на заслуженный отдых, и так как Андрей уже школьного возраста. Если, конечно, пожелает этого и дед его»…

Первая подпись стояла Талипа, а дальше я не мог разобрать. Буквы прыгали…

Часть вторая

Колымский котлован

Начало

Самолет увяз в густой синеве и, казалось, замер на месте. Такое пустое и холодное пространство вокруг. И я с тоской подумал о земле.

Загорелся транспарант «не курить», «пристегнуть привязные ремни».

Время движется утомительно медленно. Всегда завидую тем, кто в самолете спит… Но вот шасси коснулось земли, самолет несколько раз подпрыгнул, встряхнулся и резко сбавил скорость.

— Товарищи пассажиры, — сказала бортпроводница, — мы прибыли в порт Магадан. Температура воздуха минус пятьдесят три. Всем оставаться на своих местах до полной остановки моторов.

Пассажиры толпились в проходе, теснясь и мешая друг другу.

Я сошел по трапу. Всюду лежал нетронутой белизной снег. От снега распухли заборы, крыши домов, сопки, горы. Расспросил встречных, как добраться до строительства Колымской ГЭС. Подсел на попутку и вскоре был у поворота дороги на стройку. Машина пошла дальше, а я остался у развилки, положил мешок на обочину, стал бегать по дороге туда-сюда.

Наконец в тумане мелькнули две желтые точки. Машина шла медленно, огни фар вихляли по сторонам — пьяный, что ли?

Машина остановилась. ЗИЛ. Кабина у него холодная. Ветровое стекло обледенело, осталась лишь проталина величиной с рукавицу, в нее и колею не разглядишь. Я было кинулся к кабине, но там сидела женщина с ребенком на руках. Не раздумывая, залез в кузов и стал укладываться между какими-то ящиками.

— Там взрывчатка! — прокричал из приоткрытой дверцы водитель. — Нарушаю, но куда вам тут деваться. На-ка возьми. — Повозившись, он снял с себя полушубок и кинул мне. — Ноги, главное, закутывай, душа-то не так холода боится!

Ехали всю ночь. Дважды останавливались, и дважды я нырял под капот отогреваться. На третьей стоянке женщина с ребенком вышла из кабины, протянув шоферу деньги.

— Побойтесь бога. Счастливо добраться.

Шутливое и сердитое «побойтесь бога», произнесенное простуженным голосом, напомнило мне что-то давно забытое: где я мог слышать этот голос?

— Эй, — прокричал мне водитель. — Давай в кабину. Привык там к комфорту.

Я сунул ему мешок.

— Что у меня, камера хранения?

— Василий. Василий Андреевич?! Поярков!

— Вот так да! — Я получил дружеский удар в плечо и взмолился.

— Полегче, Тарас Бульба!

Дорога поднимается крутым серпантином, начинает покалывать в ушах. Позади остался лиственничный с синим подсадом тальника лес. Потянулись вдоль склонов коренья разлапистого стланика с прогалинами голой каменной наброски.

Скоро граница, к нагорью примкнет становой хребет. Здесь тучи прилепились к горам.

Дорога, дорога… Пятьсот километров раздумий, воспоминаний. Захлестнуло, как бывает при встрече. Выговорились, успокоились. И тогда:

— Я, Антон, уже, можно сказать, дедушка…

Мы стали вспоминать и наперебой рассказывать друг другу о прожитых годах.

— А помнишь, как мы с тобой бочку вина выкатили Косте на свадьбу? Ну, наш фронтовой товарищ Костя Зубара, Герой Советского Союза. Он тебя еще из-под танка выдернул, помнишь? — распалялся Поярков.

— Еще бы, Вася, успокойся… Вот только перестанет снег — наперегонки побежим. Помнишь, как ты меня раньше обставлял, а?

— Помню. Только давай по порядку, каким ветром здесь? — несколько успокоившись, спросил Василий Андреевич.

— Попутным.

— А все-таки?

— ГЭС приехал строить.

— Слыхал, слыхал. Рудники уже открыты, нужна ГЭС. А я, — он вздохнул, — последнюю точку, брат, ставлю. Шарик наш обкрутил раз восемьдесят. Честное слово, не меньше. Вся жизнь на колесах.

Он достал из потрепанного нагрудного кармана удостоверение ударника коммунистического труда.

— Вот тут жизнь, понимаешь?

Я почувствовал, что Василию Андреевичу надо высказаться.

— Черт-те что, — продолжал он, — смерть не люблю, когда работают для показухи. В прошлом месяце стою на собрании, как на диспуте в тридцатых. Значит, выдвигают бригаду на присвоение звания коммунистической. Все шито-крыто, присваивают. Ну, вроде пусть, жалко, что ли? Не выдержал. Капнул. Говорю, бригадир забулдыга и рвач, от рвачества и показатели, выходит, звание присуждаете так, для галочки, ради формы. Взволновались, зашумели. Факты? Пожалуйста. Мы, бывало, гайку отвернем — не годится, — боже упаси выбросить. В ящик ее — это законный лом. А теперь, посмотри, сколько металла валяется, в грязь втаптывается, и никому дела нет. Богаты стали. Отучился, что ли, рабочий государственную копейку беречь? За свое дрожит, государственным не дорожит.