Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

Она не произнесла ни слова, слушая его и наблюдая, как он пытается скрыть смущение. И лишь спустя минуту сказала:

— Я пришла за своей перчаткой.

Макс растерянно заморгал:

— Перчаткой?

— Ну да.

Он уразумел, о чем речь, и, все еще сбитый с толку, полез в платяной шкаф. Перчатка была там, где ей и полагалось быть, — выглядывала на манер платочка из верхнего кармана пиджака, который был на нем вчера, а теперь висел рядом с серой тройкой, фланелевыми брюками и вечерними костюмами — фраком и смокингом; внизу стояла пара черных туфель, на дверце висело полдюжины галстуков, на полке лежали стопкой трусы, три белые сорочки, манишки и несколько пар накрахмаленных манжет. И все. В зеркало на внутренней стороне двери он заметил, что Меча Инсунса наблюдает за ним, и застеснялся своего убогого гардероба. Потянулся было к пиджаку, чтобы не стоять перед ней в одной сорочке, но увидел, как женщина качнула головой:

— Не надо, прошу вас… Слишком жарко.

Закрыв створку шкафа, он подошел к гостье и протянул ей перчатку. Меча взяла, не взглянув, зажала в руке и принялась легонько похлопывать по своей сафьяновой сумочке. Как бы не замечая единственный стул, она продолжала стоять посреди комнаты — так спокойно, словно вошла в хорошо знакомую ей гостиную отеля. При этом оглядывалась по сторонам и неторопливо рассматривала комнату — выщербленные плитки пола, на которых лежало прямоугольное пятно солнечного света, потертый саквояж, обклеенный ярлыками судоходных компаний и захудалых отелей, предусмотренных контрактами; обогреватель «Примус» на мраморной доске бюро; бритвенные принадлежности, коробочку с зубным порошком и тюбик с бриллиантином «Стакомб», лежавшие возле умывального таза. На ночном столике в изголовье кровати под керосиновой лампой — в пансионе «Кабото» после одиннадцати вечера выключали электричество — лежали паспорт гражданина Французской республики, портсигар с чужой монограммой на крышке, спички с логотипом «Кап Полония» на этикетке и бумажник; слава богу, подумал Макс, ей не видно, что внутри только шесть банкнот по пятьдесят песо и три двадцатки.

— Перчатка — вещь важная, — сказала она. — Перчатку так просто не оставляют.

И продолжала осматриваться. Потом очень спокойно сняла шляпу и словно ненароком задержала взгляд на Максе. Склонила голову набок, и он в очередной раз восхитился длинной изящной линией шеи, открытой высоко, до самого затылка.

— Занятное это место… Я имею в виду «Ферровиарию». Армандо хочет побывать там еще раз.

Макс не без усилия заставил себя осознать смысл ее слов.

— Сегодня вечером?

— Нет. Вечером мы идем на концерт в театре «Колон». Завтра утром, сможете?

— Разумеется.

Она с великолепным самообладанием уселась на край кровати, будто не замечая стула. Перчатки и шляпу, которые были у нее в руках, положила рядом вместе с сумкой. Приподнявшаяся юбка открывала икры длинных стройных ног, обтянутых чулками телесного цвета.

— Не помню, где я читала насчет перчаток, оставленных женщинами…

Она и в самом деле, казалось, размышляет вслух, как бы впервые об этом задумавшись.

— Но пара — это не то, что одна. Пару можно забыть ненароком. А одну…

И замолчала, внимательно глядя на Макса.

— Намеренно? — предположил он.

— Вот что мне в вас по-настоящему нравится, это живой и быстрый ум.

Макс, не моргнув, выдержал взгляд медовых глаз.

— А мне нравится, как вы на меня смотрите, — сказал он мягко.

И увидел, как она чуть сморщила лоб, словно оценивала скрытый смысл этого замечания. Потом положила ногу на ногу, а руками оперлась о матрас. Казалось, ее задели эти слова.

— Вот как?.. — В голосе пробилась холодная нотка отчуждения. — Вы меня разочаровали… Как-то пошловато это прозвучало, мне кажется. Неуместно.

На этот раз Макс не ответил. Он стоял перед ней неподвижно. В ожидании. Наконец она безразлично пожала плечами, как бы признавая, что разгадать эту нелепую загадку ей не по силам.

— Ну и как же я на вас смотрю?

Макс неожиданно улыбнулся с показным простодушием. Это была его лучшая улыбка из категории «славный малый», отработанная сотни раз перед зеркалами дешевых гостиниц и скверных пансионов.

— Мне даже стало жаль мужчин, на которых никогда не смотрели так.

И едва успел скрыть свою растерянность, когда она резко поднялась, словно решила немедленно уйти. Макс лихорадочно соображал, пытаясь понять, в чем просчет. Что он сделал или сказал не так. Но Меча Инсунса вместо того, чтобы собрать свои вещи и покинуть комнату, сделала три шага к нему. Макс совсем забыл, что еще не успел смыть мыло, и потому удивился, когда женщина вытянула руку, набрала кончиком указательного пальца пену со щеки, мазнула его по носу и сказала:

— Теперь ты похож на клоуна.

Обойдясь без слов, молча и неистово они кинулись друг к другу, срывая мешающую одежду, и, сбросив с кровати покрывало, пропитали измятые за ночь простыни своими запахами. В последовавшей вслед за тем жестокой схватке чувств, в протяженной сшибке спешных и жгучих желаний, в упорной и беспощадной стычке Максу потребовалось все его хладнокровие, ибо сражаться пришлось на три фронта — сохранять необходимое спокойствие, следить за реакциями женщины и зажимать ей рот, чтобы стоны не оповестили всех обитателей пансиона о том, что происходит у него в номере. Прямоугольное пятно света медленно ползло по полу, пока не добралось до кровати, и, ослепленные им любовники, время от времени давая роздых измученным устам, языкам, рукам, чреслам, замирали, хмельные от запаха и вкуса друг друга, вымоченные общей, смешавшейся влагой слюны и пота, в этом нестерпимом солнечном блеске покрывавшей их тела подобием сверкающей изморози. То и дело они взглядывали друг на друга в упор то с вызовом, то с изумлением, будто сами не веря силе того свирепого наслаждения, что связывало их, и переводили дух, как борцы в перерыве между схватками, дыша прерывисто и тяжело, чувствуя, как стучит кровь в висках, — и потом вновь бросались друг к другу с жадностью тех, кто уже на грани отчаяния сумел все же наконец решить сложную, застарелую личную проблему.

Макс же, на несколько мгновений возвращаясь к яви, цеплялся за какие-то вещественные подробности или ворочал в голове мысли, чтобы, отвлекаясь, обуздывать себя, запомнил две особенности того утра: в мгновения высшего накала и напряжения Меча Инсунса шептала слова, немыслимые в устах порядочной женщины, а на ее теле — нежном, и теплом, и неожиданно оказавшемся там, где надо, восхитительно пышным — кое-где виднелись голубоватые отметины, похожие на следы ударов.