Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Сыновья, внуки и правнуки Ануфрия и Анны женились на карельских девушках, дочки, внучки и правнучки выходили замуж за карельских парней. Так множился карельский род Масловых. Ну Масловы так Масловы, всякая фамилия у карела может быть. Многие из них, особенно женщины, по — русски и понимать — то мало понимали, а говорить могли ещё меньше. Но многие же, в той или иной мере, унаследовали приверженность к земледелию. Возможно это объяснялось генами вологодского пращура, а возможно привычкой от рождения есть настоящий хлеб. Поэтому к выращиванию его они относились самоотверженно, сил и времени не жалели. И во многих семьях Ануфриева потомства хлебушек, если не пшеничные караваи и не ржаные ковриги, то ячменные и овсяные хлебцы на столе были круглый год.

Привязанности к спиртному ни у Ануфрия, ни у его потомков не было. То есть, выпить они были не прочь, но всегда знали время, место, меру и компанию. Унаследовал это качество и Эркки. Но однажды паровозный машинист Василий Мельников, сосед его старшей сестры жившей в Элисенвааре, угостил домашним вином из крыжовника. Эркки очень понравился и вкус продукта и доступность производства. Он подробно расспросил и даже записал в тетрадку и то как готовится сусло, как сбраживается, снимается с осадка, осветляется и вызревает вино, и как, с помощью перегонного аппарата можно превращать его в более крепкий напиток. Эркки увлёкся, это стало неким занятием для души. Потреблять спиртное в больших количествах он не стал, его интерес занимал сам процесс: как можно из ягод, из фруктов, из стеблей ревеня и даже из корневищ лопуха и цветков одуванчика творить вино. Нравилось и разнообразить вкус настаивая и вино и самогон на травах и на кореньях, на меду и на прополисе, на цветках кипрея и на корневищах калгана, на смородиновых почках и на дубовых опилках и на многом другом. Окружающие уважительно и даже восхищённо говаривали о нём

— Эркки большой умелец. Эркки даже из оглобли ром сделает.

Эркки рассказал, что едет к младшей сестре на девять дней своего зятя Рейно Пуссинена, которого убили партизаны. Всех убили, всю ремонтную команду. Рейно сняли перед самой сменой, когда солдат уже не на подходы к охраняемому объекту смотрит, а на дверь караулки. А когда на смену Пуссинену вышел другой солдат, совсем молоденький, мальчишка ещё, и того ножом. И пикнуть не успел. Вошли в дом и всех сонных шомполами в ухо закололи: если кинжалом или штыком ударить, то при не очень точном ударе вскрикнуть может и других разбудить. А когда шомполом в ухо, то молча человек умирает… Взломали двери в мастерские, испортили и станки и другое оборудование. И орудийные замки унесли. Сделали всё тихо, обнаружилось только утром, когда женщина, которая им готовит, кормить их завтраком пришла.

Микко вспомнил и Йорму, и Хилму, и Пуссинена, и молоденького солдата Петри Туокко. Кровь прилила к лицу.

— Ты что порозовел? — Удивился Эркки. — Разве ты Рейно знал? — И тут же сам объяснил. — Тепло пришло из баклажки.

Микко не возразил против такого объяснения. Но злорадство и жалость одновременно охватили его. Злорадство к уничтоженному врагу и жалость к неплохим, в общем — то, людям и хоть на половину, но своим по крови. И Николай Иосифович вспомнился: «Как можно воевать со своим народом?»

Но немногие секунды спустя всё легло на свои полочки: немцы враги, а эти были за немцев. Значит, никакие не свои, тоже враги и не сложа руки сидели — оружие ремонтировали и огневые точки строили, чтобы наших убивать. И Микко успокоился, не над чем тут голову ломать.

— И у нас, в Киеромяки… Не слышал, что произошло?

— Нет. Не откуда.

— Той же ночью русские диверсанты, под видом немецкой колонны подошли к шлагбауму сняли сначала часовых а потом и весь караул. Из винтовок с глушителями перебили немецких часовых у скалы и взорвали склады. Больше суток горело и гремело в скалах и никак не погасить — из дверей пламя пышет и снаряды вылетают.

Микко прикрыл глаза и склонил голову, как бы подрёмывал, но ловил каждый звук и каждый оттенок интонации.

— Почти неделю в деревне шло следствие, начальство и немецкое, и финское понаехало. Говорят, лазутчик в деревне есть. Потому что диверсанты знали всё: и расположение постов, и время смены часовых, и секреты, и проходы в минном поле.

Даже ребятишек допрашивали. Говорят, наблюдение велось с сарая, с которого они трамплин устроили. Когда осмотрели внимательно, нашли в сарае бинокль. Видимо обронил через щель. Попробовали с собакой хозяина найти, да собака след не взяла, запах вымерз. Про тебя тоже спрашивали, поначалу странным им показалось, что только ты ушёл и сразу диверсанты нагрянули. Но все ребятишки сказали, что ты с сарая на лыжах не катался, и даже ни разу там не был. А почему ушёл, так Ирма объяснила: страшно, мол, мальчишке одному в большом доме по ночам. И днём не весело. Больше тобой не интересовались.

А Айно Хокконена, который придумал с сарая на лыжах кататься, в гестапо возили. Что там с ним было, как его допрашивали, никому не ведомо. Только привезли обратно не парня, не человека… Сидит часами неподвижно в одну точку уставившись. И от всякого шума или громкого голоса вздрагивает, плачет или прячется. Покормит его мать, — поест. А так только сидит да в одну точку, как в пустоту смотрит. Сам Хокконен — отец, лицом почернел — такого парня, весёлого да работящего, сгубили. А мать… сама не своя от горя: и к врачам, и к колдунам и в монастырь к старцам, — к кому угодно, говорит, поеду, лишь бы сына спасти.

Микко съежился и затих под тулупом. И Айно жалко и бушевало злорадное ликование. «Это вам, гадам, за папу и за маму, и за друга моего, за Илюху Ковалёва, и за Сашку Пышкина! И за всех нас!»

Просил Валерий Борисович присматриваться к ребятам, которые остались в Ленинграде, подбирать из них стойких и смышлёных. Присматривался и время от времени называл то по одному, то по две — три фамилии, в зависимости от того как встречались и чем дышали встреченные. Братьев Попопых назвал, Вовку, с которым учился в одном классе и его старшего брата Славку, председателя совета пионерской дружины в их школе, и Сашку Пышкина, и Илюху Ковалёва.

Но Поповы уже стали юнгами Балтийского флота и щеголяли в бушлатах и в бескозырках.

А с Илюхой едва не столкнулся летом, в августе, возле Сиверской когда, попрошайничая, шёл «маршрутником» — вёл по пути наблюдение за передвижением немецких войск и техники. Илюха шёл встреч солнцу и потому не разглядел Мишу, а Миша, едва различив его, тотчас сиганул в кусты и затаился. Хотелось, очень хотелось поговорить и побыть с ним вместе. Всё — таки свой Илюха и свой в доску. Но, как говорит Валерий Борисович — только бережёного Бог бережет. Попадёт к фашистам и вдруг пыток не выдержит. Обоим хана. Хоть Илюха о нём ничего не знает, но на подозрение своим знакомством навести может.

Это была их последняя встреча.

Как позже узнал Миша, Илюха ходил связным к подпольщикам. Либо возможности установить радиосвязь с той группой не было, либо они очень ценную информацию добывали и потому в штабе остерегались выходами в эфир немцев насторожить. И чтоб не привлечь их внимания и не побудить к розыску, донесения от подпольщиков носил Илюха. Писали особым составом на его теле, а когда приходил к своим, смазывали проявочным раствором, переписывали и смывали. Точно так же когда уходил в немецкий тыл, писали на нём шифром для подпольщиков задания, инструкции и иную необходимую информацию, а те проявляли и считывали. Ни мыться, ни купаться, ни речки вброд переходить ему было нельзя, даже от самого маленького дождя необходимо было укрываться.

В конце лета схватили его. Сначала так допрашивали, а потом на пытки отправили. По полу катали. Водой с песком из пожарного рукава по бетонному полу от стены до стены. Но эти вода с песком спасли тогда Илюху. Немцы, видать, пронюхали, что у мальчишек на теле может быть написано. И мазями потом всякими натирали, и рентгеном просвечивали. Да только поздно, сразу не догадались, а струя сильная, с песком и по бетонному полу катали — всё вытравилось. Нашли только пятна. А что за пятна, откуда ему знать, ночевать — то где попало приходится, вот и запачкался где — нибудь.

Отпустили. Постращали и отпустили.

Не сразу, правда, ещё с неделю у себя подержали. Может быть не хотели выпускать с распухшим и посиневшем от струй воды и песка телом, а возможно надеялись через подсадных что — нибудь выведать.

А в октябре, когда шёл Илюха от подпольщиков, остановил его полицай и на свой двор направил наколотые дрова в поленницу укладывать. За это пообещал накормить досыта и на ночлег оставить. Отказываться нельзя, подозрение может быть: бездомный и голодный, а от еды и ночлега отказывается. А вечером привязался — иди в баню. Какая ж Илюхе баня, когда на теле сообщение от подпольщиков написано. Он отнекиваться. И баню, мол, не люблю и душно мне там, и сердце слабое. Но упёрся полицай — париться, не хочешь, не парься, но помыться обязан, иначе в дом не пущу. Что тут делать. Закинул Илюха котомку за плечи и дальше пошёл.