Шёл разведчик по войне - Александр Тиранин

Бабаксинья и бабушка Лиза совсем не были похожими, даже внешне.

Бабаксинья высокая, полная, одним словом — большая. Спокойная и ходила степенно. Особенно после того как поправилась больная нога и она сменила своего «коня» — клюку на высокий, чуть не до плеча, посох. Некоторые из деревенских даже Марфой Посадницей пробовали её наречь, но прозвище не привилось, потому что не было в ней властности и желания судить или навязывать своё мнение. Приходящим к ней посоветоваться о житейских разладах и неурядицах, она говорила, что человек слаб и надо быть снисходительнее к людям, многие — де и рады бы других не обижать, да совладать с собой не могут, срываются. А лучше всего поискать свою вину в происшедшем, потому что при всяком раздоре виноваты обе стороны, а больше виноват тот, кто умнее и добрее, у него больше возможностей ссору предотвратить.

И те, кто стремился отыскать корни конфликта и найти выход из трудного положения к ней шли, а желающие пожаловаться на судьбу или переложить вину на другого проходили мимо.

Бабушка Лиза, в противоположность Бабаксинье, худенькая, невысокая, летом ходившая в рябеньком, завязанном на затылке платке, была в курсе дел и проблем всех соседей, а что касается женской половины, то всей деревни, и охотно раздавала наставления и указания по любой жизненной проблеме. Случалось, не стесняясь шла на двор к провинившемуся односельчанину и на его же территории так его чихвостила, что тот только кряхтел да поворачивался. За то и прозвище по деревне носила: Лийса — прокурор. Знала о прозвище, но не обижалась и не протестовала — оно тоже давало свои плоды, удерживало иных от неблаговидных поступков.

Подопьёт не в меру какой — нибудь мужичок, вспомнит как жена ему утром перечила, взыграют в нём кровь и мужская гордость, вздумает проучить вожжами свою дерзкую и непокорную половину, но посмотрит в сторону двора бабушки Лизы и остановится.

— Лийса — прокурор узнает — на всю деревню, а то и на округу ославит. А ну их, этих баб, с ними связываться себе дороже выйдет…

Закрепит своё решение ещё одним стаканчиком, и побредёт домой спать мирно и пристойно.

Случалось, сердились на неё за бесцеремонность, но долгого зла не держали. Попадало от неё почти всегда за дело, а если и промахивалась, не стеснялась тут же обхватить руками за локоть напрасно обвинённого, прижаться щекой к его плечу и прощения попросить. И не только советами да порицаниями, но и иным чем могла бабушка Лийса соседям помогала: денег в долг дать, рассадой поделиться, за скотиной присмотреть или с малыми ребятишками денёк — другой посидеть, пока хозяева в город съездят или по иной надобности отлучатся, в таких просьбах никогда не отказывала. И потому, её побаивались, но уважали и с ней считались.

«Если мало получили, то ещё получите», — твёрдо пообещал Микко и поднялся с соломы.

Потрогал, отставил фляжку от костра. Немецким штыком, взятым из ящика открыл обе банки, положил в них сухари и опять подвинул к костру — пусть сухарики умягчатся и пропитаются заливкой, так они сытнее и вкуснее будут. Уложил в ящик штык и револьвер, закрыл, засыпал мусором и соломой. Отошёл, придирчиво осмотрел маскировку. Нормуль.

Без оружия почувствовал себя незащищённым. Всё — таки под врагом он ещё, и всякое может быть.

И мысль шальная в мельчайшую долю секунды залетела и целиком под черепом пространство заняла. «А что если бы рассказал о передвижении советской военной техники и о перемещении вооружений, что всё это какая — то широкомасштабная деза, тогда, может быть и не пытал бы гауптман?» И ужаснулся такой мысли. «Нет, не моё это, не моё! Не я это подумал, это кто — то другой за меня подумал. Это предательство!»

Жди от них, помилуют!

Из тех ребят, которые пыток не выдержали и рассказали о себе, ни один не уцелел, немцы всех расстреляли. А кого не расстреляли, того повесили. Нет, не оставили бы живым. Хорошо, не пришла такая дурь в голову. А то вдруг бы не выдержал, что тогда? Ясно что — предательство и смерть. И не собирается он с этими подонками, со сволочью фашистской сотрудничать. Бить их надо, бить, убивать, кромсать, жечь, давить… До последнего гада. Пока последнего фашиста под землю не зароют.

И увиделся ему фашист в землю зарытый, труп его разлагающийся в гное и в плесени… Но вдруг зашевелился он, пытается выбраться, встать из могилы… И ясно стало Мише, если встанет, то сюда, в сарай придёт. И показалось, что кто — то уже есть в сарае. Огляделся, никого не увидел. Но чувствовал, здесь он некто, чёрный и страшный. Страх охватывал сзади, обнимал, от спины, по плечам до грудины. Страх сковывающий и агрессивный. Мелькнуло вдруг… «Открыть ящик, взять пистолет… ствол к виску, нажать на курок и всё… Ни страха, ни холода, ни голода, ни других каких мучений…»

Прошептал неожиданно для себя, губы помимо его воли прошептали.

— Боженька…

Отлегло на секундочку и опять страшно стало, но теперь страшно умирать, и опять жить захотелось, до зуда, до звона в груди. Видеть солнышко, кувыркаться в траве, купаться в речке, бегать босиком под тёплой летней грозой по мокрой, нежной, удивительно мягкой и приятной для ног, сплетающейся меж пальцев, траве. И мама вспомнилась. В лесу, в летнем сарафане… Нет, не пригрезилась ему мама, а была в лесу, точно была, пришла к нему, чтобы он не замёрз, не погиб. Значит не совсем умирают люди, значит живут после смерти. А раз так, то и Бог есть по — настоящему, а не только на иконах. И вырезалась из памяти картинка…

Давно это было, он ещё в школу не ходил. Тёплый день в начале лета, когда зной ещё не утомил и тепло радует. В церкви полумрак, прохлада, пахнет ладаном, воском и берёзовым листом. Троица. Возле икон много берёзовых букетов, украшенных бумажными цветами и цветками сирени. Миша стоит перед аналоем.

— Правильно крестятся так, — бабушка Ксения берёт правую Мишину руку, складывает его пальцы, большой, указательный и средний в щепотку. — Эти три во имя Святой Троицы, во имя Отца и Сына и Святого Духа, а эти два — прижимает к ладони безымянный и мизинец, — во имя двух сущностей Иисуса Христа, божественной и человеческой. Теперь накладывай крестное знамение. Сначала на лоб «во Имя Отца», потом на живот «и Сына», на правое плечо «и Святого», на левое «Духа». Руку опускаешь «Аминь». Теперь приложись к иконе, поцелуй её.

Миша наклоняется и ткнувшись носом в стекло киота, целует его. Но Кто был на иконе изображён, уже не помнит. Помнит только цветовые пятна — приглушённый красный и блёклый тёмно — зелёный.

И сейчас, по внутреннему позыву, которому он не захотел противиться, сложил пальцы, как некогда учила его Бабаксинья и перекрестился.

— Во Имя Отца, и Сына и Святого Духа, — опустил руку. — Аминь.

И отступил страх, и некто чёрный и страшный, чьё присутствие ощущал Миша, удалился, исчез. На душе стало легче.

И вроде бы совсем не к месту вспомнил как осенью сорок первого ночевал в хлеву, в единственном уцелевшем строении в деревне, после того как она несколько раз перешла из рук в руки. Проснулся от боли. В ногу, в икру, по бульдожьи вцепилась тощая голодная крыса и пыталась отгрызть кусок мяса. Еле оторвал её от ноги. Но и оторванная от ноги, она не унималась, царапалась и пыталась хватать его зубами за руки. Не успокоилась, пока не задушил. А место укуса пришлось, раскаливши на костре железку, половинку дверной петли найденную на пепелище, прижечь.

И Микко тихонько улыбнулся, вспомнив как он после прижигания исполнял вокруг сарая «танец бегущего дикаря» — то бежал на двух ногах, то подпрыгивал на одной, здоровой, подвывая при этом и кляня крысу. И не один круг, пока не притихла боль от ожога.

Съел тушёнку. А рыбу только поковырял — есть хотелось, но отученный от обильной еды желудок перекармливать опасно. И неизвестно когда к своим попадёт и когда удастся найти еду. Надо поберечь. Выпил через край заливку, пригнул крышку и положил банку в торбу.

Пора. Загасил костёр, засыпал его снегом. Глотнул из фляжки «на посошок», прикинул куда бы спрятать…

Йорма вдруг предстал перед глазами. На полу. Мёртвый. В крови. Рейно, Петри другие подчинённые Йормы. Тоже мёртвые, тоже в крови.

«Ну почему… почему и хорошие люди врагами бывают?!» Но не было ответа на этот вопль. Не находился.

Глотнул ещё раз и взял фляжку с собой. Засомневался, а вдруг опять волки, хорошо бы пистолет взять. Но вспомнил гауптмана и солдата ударившего его прикладом. Эти опаснее волков. Идти ему не только лесом, и если схватят с пистолетом, то не посмотрят, что финн и финского полковника племянник. Сразу гестапо и расстрел. Восстановил «контрольки», перекинул торбу через плечо. Выбравшись, заколотил окно и направился дальше, к линии фронта.

Поздно вечером, уже высветился на небе тоненький и мутноватый, изогнутый вправо серпик только что народившейся луны, остановился у стога. Выдрал нору, чуть не до середины, надо поглубже укрыться, погода портится, по насту змейками бежит позёмка. Втащил за собой часть сена, закрыл вход. Подбил сено под собой, ободрал над лицом, чтоб травинки не кололись, устроился поудобнее. Достал из торбы фляжку, отвернул пробку, ладонью согрел горлышко и сделал глоток. Втянул воздух носом — как хорошо пахнет сеном.