Птички в клетках (сборник рассказов) - Виктор Притчетт

Спать одному в двуспальной кровати — это особое искусство, но Дон Жуану оно было неведомо. А делото проще простого: не спится на одном краю кровати — перевались на другой, авось повезет. Дон Жуану, чтобы додуматься до этого, понадобилось добрых два часа. С затуманенной, тяжелой, бессонной головой он двинулся в пустыню, застоявшийся ночной воздух ледовито заколыхался под одеялом. Дон Жуана пробрала дрожь. Осторожно вытянув руку, он дополз до второй подушки. О, как безжизненны и более чем девственно холодны были простыни! Он опустил голову на подушку, поджал колени и так лежал и дрожал. Немного терпения, и он, конечно, согреется, но пока холод страшный. Просто невероятно. Словно лежишь не в постели, а в леднике. Прямо на льду. Уж не заболел ли он? Вымок под дождем, простыл, вот зуб на зуб и не попадает и ноги дрожат в коленках.

Что-то не видно, чтобы он согревался, наоборот, становится все холоднее. Ледяное дыхание касается лба и щек, лед обнимает тело, льнет к ногам. Он вдруг в суеверном страхе приподнялся, упершись ладонями, вгляделся в подушку, откинул одеяло, присмотрелся — пусто. Он дышал жарко, но в лицо ему веяло холодом студенее могильного; его плечи, все тело были в огне, но ледовитые объятия влекли его книзу; у него возникло страшное подозрение, и он уже готов был заорать, но в этот миг его губ коснулись две влажные льдинки, и он устремился навстречу поцелую — ибо это, несомненно, был поцелуй, — который леденил, как мороз.

У себя в комнате Кинтеро лежал и слушал. Безумный его взгляд выражал торжество, уши напряглись в ожидании. Он ждал, когда раздастся крик ужаса. Он знал, как это будет: вслед за появлением призрака послышится вопль, грохот падающего тела, руки зашарят по столу в поисках лампы, кулаки забарабанят в дверь. А дверь-то Кинтеро запер. Но вопля не было, и Кинтеро лежал, вспоминая ту ночь, когда призрак явился ему впервые, лишил его дара речи и оставил задыхающимся, не способным шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не вопит — тем лучше! Всю ночь пролежал Кинтеро без сна, строя один за другим воздушные замки мести и предвкушая восторженную благодарность мужей Севильи: "Выложили жеребчика!" Чуть свет Кинтеро отпер дверь парадной спальни и, сойдя вниз, стал нетерпеливо дожидаться гостя. Он был совершенно разбит после этой ночи.

Наконец Дон Жуан спустился. Он был, как заметил Кинтеро, немного бледен. А может быть, не был.

— Хорошо ли вы спали? — многозначительно осведомился Кинтеро.

— Превосходно.

— Я, например, плохо сплю на чужих кроватях, — с намеком сказал Кинтеро; но Дон Жуан улыбнулся и ответил, что к чужим кроватям привык больше, чем к своей.

Кинтеро нахмурился.

— Я корю себя: там кровать чересчур широкая.

Но широкие кровати, заверил его Дон Жуан, для него, разумеется, дело такое же привычное, как и чужие. Кинтеро стал кусать ногти. Ночью был какой-то шум, сказал он, как будто бы крики; наверно, ему не давали спать. Вот и слуга тоже слышал. Дон Жуан ответил, что в начале жизненного пути действительно нервничал, если ему не давали спать, но теперь на такие вещи не обращает внимания. Кинтеро так сжал кулаки, что ногти впились в ладонь. И пустил в ход козырную карту:

— Боюсь, что вам было холодно спать. Наверно, вы совсем закоченели.

— Я всегда быстро согреваюсь, — ответил Дон Жуан и, сам того не ведая, близко к тексту продекламировал строки из поэмы, которой предстояло быть написанной в память о нем два века спустя — Горяча кровь Дон Жуана, ибо в жилах Дон Жуана — солнце.

Кинтеро неотвязно следил за ним, прилипчиво сопровождая глазами каждое движенье. Смотрел, как гость пил кофе. Как подтягивал во дворе стремена. Как вскочил в седло. Дон Жуан напевал, не разжимая губ, а пустившись вскачь, запел во весь голос, запел своим противным тенором, словно петух в оливах закукарекал.

Кинтеро вернулся в дом, потирая небритый подбородок. Потом снова вышел и бросил взгляд на дорогу, туда, где крохотная фигурка Дон Жуана уже смутно мелькала вдали между рядами миртов. Потом поднялся в комнату, в которой провел Дон Жуан эту ночь, и с порога обвел ее укоризненным, подозрительным взглядом. Он подозвал слугу и сказал:

— Сегодня я лягу здесь.

Слуга опасливо поддакнул: на хозяина опять накатило, а ведь луна была еще только в первой четверти. Весь день Кинтеро не спускал глаз с севильской дороги. Жара угнетала, после дождей парило, как в прачечной.

Но вечером Кинтеро посмеялся собственным опасеньям. Подымаясь по лестнице, раздеваясь у супружеского ложа, он с уверенностью думал о губах-льдинках, о пальцах-сосульках, о ледяных объятиях. Прошлой ночью она не приходила — о, какая верность. Подумать только, покается он призрачной возлюбленной, ведь он со зла и расстройства был готов воспользоваться ею, чтобы сыграть шутку со своим гостем!

Со слезами на глазах залез он под одеяло и не сразу осмелился протянуть руку и коснуться той, кого в расстройстве чувств чуть было не предал. Он стыдился, что пал так низко. И страстно желал — хотя мог ли он, после всего, надеяться? — знакомого чуда признания и прощения. В конце концов желание победило. Он повернулся, протянул руки. И ощутил ответное прикосновение.

Из тьмы, из немоты навстречу ему потянулись руки, губы. Прильнули, обняли, повлекли вниз… но что это? Он закричал, он стал вырываться, задрыгал ногами, изрыгая проклятья. Так и застал его слуга: Кинтеро сражался с простынями, колотил кулаками и коленями и громко вопил, что он в аду. Эти руки, губы, эти объятия жгут его, голосил он. Они больше не были ледяными. Они были горячи, как огонь.

Единственное лекарство

Перевод И.Бернштейн

Два года назад, окончив интернатуру в клинике, я в ожидании стипендии для дальнейших занятий подрядился на месяц замещать уезжавшего в отпуск деревенского врача.

Когда я к нему явился, он включил настольную лампу, направил свет мне в лицо и спросил грубым голосом, будто держа недожеванный клок сена во рту:

— Ваш возраст, позвольте узнать? Женаты? Охотитесь? То есть какую школу кончали?

И принялся размашисто выдвигать и со стуком задвигать обратно ящики письменного стола, а потом нажал кнопку, вызвал медсестру и дал ей какое-то распоряжение насчет лошади. После этого он, пригнувшись в кресле, стал постукивать воображаемым арапником по жестяной корзинке для бумаг, отбивая темп неторопливой рыси. Вид у него был нисколько не заинтересованный.

— Да нет, — брезгливо произнес он, возвышаясь в седле. — Нам эти ваши новомодные измышления ни к чему. Здесь участок особенный. Тот, кого я оставлю вместо себя, в первую голову должен быть джентльменом. Можете пичкать всех и вся пенициллином и сульфидином. Можете хоть целый приход засадить в кислородную палатку и каждому накачать в кровь американских наркотиков, знаю я теперешние методы; но поверьте моему сорокалетнему опыту, джентльмен — это главное. Выпить не хотите? Вы знакомы с Фобхемами?

Он произнес это имя тоном человека, вдруг облачившегося в придворное платье, и так высоко задрал голову, что показал мне глубины мясистого носа и низ подбородка. Изменчивый человек был доктор Рэй: что ни фраза, то новое обличье. Но после двух рюмок виски он стабилизировался. Изнутри на лицо излилась густая краска стыда, пропитала разбухшие уши и стекла по шее за воротник. Жесты стали доверительными, одна ладонь легла мне на плечо, голос понизился, и если в одном глазу голубой пилюлей блеснула твердая житейская мудрость, зато другой опасливо заслезился насущной заботой.

— Дело сводится вот к чему, дружище, — сказал он, презирая сам себя. — В приемную ломится полдеревни: кто палец порезал и собрался от этого помирать, кто грозится написать в министерство здравоохранения жалобу, почему, мол, не выдаешь бесплатно бандажи и костыли… Ну, как всюду. Работа и работа. Понятно? Так вот, забудьте все это. Важно совсем другое.

— Что же? — заинтересовался я.

— Сейчас услышите, — уже резче ответил он. — Единственные, кто здесь имеет значение, — это пятнадцать семейств частных пациентов. Они — источник дохода. Я тут кормлюсь от них, можно сказать, всю жизнь и нужды не знаю. Мне важно, чтобы вы не напортили. С ними надо постоянно быть начеку: поступил вызов — и сразу едешь. Я не могу допустить, чтобы кто-то портил мне практику разной новомодной дребеденью.

— Просто не могу себе этого позволить, если честно сказать, — объяснил он, отступил на шаг, широко разинул рот и стал ощупывать свои скулы.

— По-моему, вы человек подходящий, — заключил он. — Еще рюмку? Здесь у нас только три недуга: бридж, лошади и семейная жизнь. (Вы не женаты? Рад слышать.) И одно-единственное лекарство: такт. Ну да все равно, — сказал он. — Сейчас август. Все в разъезде.

В тот август окрестные парки словно покоились под стеклом. Деревенские коттеджи распушились, как куры на солнце; а большие загородные дома степенно лоснились. Воздух узорными фестонами свисал со столетних деревьев. Объезжая больных, я попадал из одного тропического сада в другой. Мужчины, похожие на фазанов, выезжали в охотничьих дрожках из старинных усадеб; голоса их жен взрывались залпами, напоминающими гогот вспугнутой дичи. Большие, умудренные форели, живущие в реках, как рантье на проценты с капитала, были неизменно к услугам нервных, взвинченных рыболовов, располагавшихся по живописным берегам. Над полями стоял теплый, хлебный дух жатвы, в пивных пахло розами, шерстяным ворсом и табачным дымом. Пятнадцать семейств таились за стенами своих усадеб XVIII века. Там миссис Глюк приказывала подсадить еще жимолости, чтобы на будущий год заглядывала во все спальни; здесь старый адмирал гнул спину над своими любимыми головоломками, а молодые Хукхемы отдыхали по уикендам после восхождения к столичным высотам кабинета министров. В двух милях оттуда лорд Фобхем, обутый в кеды, сдавал флигель за баснословную цену и коротал вечера, накачиваясь джином на пару с мистером Кэлверли, интеллигентным алкоголиком, который, как мне вскоре стало известно, то и дело терял что-нибудь из одежды и по очереди ночевал, без ведома и согласия хозяев, у всех своих соседей. В доме с араукариями сидела усатая миссис Люк и мирно пережевывала фамильное состояние. В Апли обитал финансист Хикс, который как-то отстрелил голову каменному пеликану у себя на воротах; а в бывшей мельнице на краю заливного луга гнездилась, как куропатка, трижды разведенная миссис Скарборо (Пэнси) Флинн и ловила чутким ухом звуки мужских голосов. И наконец, были еще супруги Басильеро, привезшие с собой в деревню шик лондонского отеля — даже иссиня-бритая физиономия Джока Басильеро казалась вырезанной из куска ковровой дорожки, какие устилают гостиничные коридоры под лампами дневного света.