Толкователь болезней - Лахири Джумпа

После смерти отца брат, чтобы кормить семью, оставил преподавание в школе, начал трудиться на джутовой фабрике и в конце концов дослужился там до управляющего. Поэтому ухаживать за матерью было моей обязанностью. Я сидел возле нее и готовился к экзаменам, а она считала и пересчитывала браслеты на руке, как костяшки на счетах. Мы старались присматривать за ней. Однажды мама, полунагая, ушла из дома и, прежде чем мы успели вернуть ее домой, забрела в трамвайное депо.

— Я могу разогревать для миссис Крофт суп по вечерам, — предложил я, вынимая из чашки пакетик и выжимая жидкость. — Мне нетрудно.

Хелен взглянула на часы, встала и выплеснула остатки чая из своей чашки в раковину.

— Я бы на вашем месте не стала. Это полностью доконает ее.

В тот вечер, когда Хелен уехала к себе в Арлингтон и мы с миссис Крофт остались одни, я начал волноваться. Теперь, зная, сколько ей лет, я беспокоился, что с ней что-нибудь случится посреди ночи или днем, пока меня не будет дома. Несмотря на ее громовой голос и повелительный вид, я понимал, что такого старого человека может свести в могилу любая царапина или легкая простуда; каждый день, который она проживала, был чудом. Хотя Хелен выглядела довольно дружелюбной, где-то в глубине моей души засела тревога, что она может обвинить меня в невнимательности, если с ее матерью, не дай бог, что-то произойдет. А вот Хелен, казалось, ничуть не переживала. Она появлялась каждое воскресенье, наливала в кастрюли свежий суп и уезжала.

Таким образом прошли шесть недель лета. Каждый вечер я возвращался домой после работы в библиотеке и проводил несколько минут на банкетке для рояля рядом с миссис Крофт. Составлял ей компанию, заверял, что проверил замок, и соглашался, что флаг на Луне — это восхитительно. Иногда я оставался и после того, как старушка задремывала, и все никак не мог избавиться от изумления при мысли о том, как же много лет провела она на этой земле. По временам я пытался нарисовать в уме тот уклад жизни, при котором она родилась в 1866 году, — женщины в длинных черных юбках, благопристойные разговоры в гостиной. Я смотрел на сложенные на коленях руки с узловатыми пальцами и представлял их гладкими и тонкими, ловко бегающими по клавишам рояля. Порой перед сном я спускался на первый этаж, чтобы убедиться, что миссис Крофт сидит на скамье или благополучно доковыляла в свою комнату. По пятницам я отдавал конверт с деньгами ей в руки. Кроме этих простых жестов, я ничего не мог для нее сделать. Я не был ее сыном и, за исключением восьми долларов в неделю, никаких обязательств перед ней не имел.

К концу августа паспорт и грин-карта для Малы были оформлены. Я получил телеграмму, где сообщались дата и номер рейса, — телефона в доме брата в Калькутте не имелось. Примерно в то же время от жены пришло письмо, написанное через несколько дней после моего отъезда. Приветствие отсутствовало: обращение ко мне по имени означало бы наличие близости, которой между нами еще не возникло. Письмо содержало всего пару строк: «Готовясь к поездке, пишу по-английски. Мне здесь невероятно одиноко. А у тебя там холодно? Идет ли снег? Твоя Мала».

Меня не тронули ее слова. Мы провели вместе всего ничего. И все же мы были связаны друг с другом: шесть недель она носила железный браслет на запястье и красила пробор алой пудрой в знак того, что она замужняя женщина. В эти недели я относился к ее приезду как к приходу очередного месяца или времени года — как к чему-то неизбежному, но не имеющему особого значения. Я знал эту женщину так мало, что, когда в памяти всплывало ее лицо, не мог отчетливо представить его черты.

Через некоторое время после получения письма по пути на работу я заметил на другой стороне Массачусетс-авеню индианку с детской коляской, одетую в сари, его свободный конец почти тащился по тротуару. Рядом с ней прогуливалась американка с черной собачкой на поводке. Неожиданно собака залаяла. С противоположной стороны улицы я видел, как индианка вздрогнула и остановилась, и в это время собака подпрыгнула и схватила зубами конец сари. Хозяйка выругала собаку, видимо, извинилась и быстро ушла, а индийская женщина стала поправлять сари посреди дороги и успокаивать плачущего ребенка. На меня она не обратила внимания и немного погодя продолжила свой путь. Подобные неприятности, пришло мне в голову тем утром, скоро станут моей головной болью. Долг предписывал мне заботиться о Мале, уважать и оберегать ее. Мне придется купить жене первую пару теплых сапог, первое зимнее пальто. Придется рассказать ей, какие улицы следует обходить стороной, как движется транспорт по дорогам, и посоветовать так заматывать сари, чтобы свободный конец не волочился по тротуару. И я с досадой подумал о том, что, находясь за столько километров от родителей, она станет плакать.

Сам я к тому времени уже вполне освоился на новом месте: привык питаться кукурузными хлопьями и молоком, привык к визитам Хелен, привык сидеть на скамье рядом с миссис Крофт. Единственным, к чему я не привык, была Мала. Тем не менее я поступил, как велел мне долг: отправился в жилотдел МТИ и нашел меблированную квартиру в нескольких кварталах от института: с двуспальной кроватью, кухней и ванной, за сорок долларов в неделю. В пятницу я в последний раз отдал миссис Крофт конверт с восемью однодолларовыми купюрами, снес вниз свой чемодан и сообщил, что съезжаю. Хозяйка положила мой ключ в кошелек и попросила меня передать ей прислоненную к столику трость, чтобы она могла закрыть за мной дверь.

— Ну, до свидания, — проговорила она и отступила в дом. Хотя трогательного прощания я не ждал, ее безразличие к моему выселению меня расстроило. Но ведь я был всего лишь квартирантом, человеком, который вносил арендную плату и ходил туда-сюда, в дом и из дома, в течение шести недель. В сравнении со столетием это всего лишь мгновение.

В аэропорту я узнал Малу сразу же. Свободный конец сари не волочился по полу, а был накинут на голову в знак скромности новобрачной, совсем как носила его моя мать, пока не умер отец. Тонкие темные руки Малы унизывали золотые браслеты, на лбу выделялась алая точка, а края ступней были выкрашены алым пигментом. Я не обнял жену, не поцеловал, не взял за руку. Только спросил — впервые со времени приезда в Америку я говорил на бенгали, — голодна ли она.

Мала поколебалась, затем кивнула.

Я сказал, что приготовил яйца карри.

— Чем кормили в самолете?

— Я не ела.

— С самой Калькутты?

— В меню было написано «суп из бычьего хвоста».

— Но ведь наверняка было и что-то другое.

— Я как подумала о том, что можно есть бычий хвост, так и потеряла весь аппетит.

Когда мы добрались до дому, Мала открыла чемодан и подарила мне два джемпера из ярко-синей шерсти, которые связала за время нашей разлуки, один с V-образным вырезом, другой с витым орнаментом. Я примерил — оба жали в подмышках. Еще она привезла мне две новые пижамы, письмо от брата и пачку листового чая дарджилинг.

Я не позаботился о подарке для жены, и, кроме яиц карри, мне нечем было ее порадовать. Мы сидели за пустым столом, каждый уткнувшись носом в свою тарелку. Ели руками — еще одна традиция, которой я в Америке до сих пор не следовал.

— Приятный дом, — сказала Мала. — Вкусное карри. — Левой рукой она придерживала конец сари на груди, чтобы он ненароком не соскользнул с головы.

— Я мало что умею готовить.

Она кивнула, очищая вареные картофелины. Ткань соскользнула с головы на плечи. Мала снова накинула ее.

— Нет нужды укрывать голову, — заметил я. — Я не возражаю. Здесь это не важно.

Но она все равно осталась с покрытой головой.

Я терпеливо ждал, когда привыкну к жене, к ее присутствию рядом со мной, за моим столом и в моей постели, но спустя неделю мы все еще оставались чужаками. Странно было приходить домой, в квартиру, пахнущую сваренным на пару рисом, и обнаруживать, что раковина в ванной всегда чисто вымыта, две наши зубные щетки аккуратно поставлены рядышком, кусок индийского мыла лежит в мыльнице. Мне казались в новинку запах кокосового масла, которое Мала через день по вечерам втирала в голову, или позвякивание ее браслетов, когда она ходила по квартире.