Каменный Пояс, 1982 - Людмила Татьяничева

— Значит, война-пожарища? Твои стишата? — наигранно-беспечным голосом спросил Илькин умолкшего Гарькавого.

Гарькавый с бешенством секанул вичкой воздух и, не удостоив Илькина ответом, пропустил вперед себя.

— Топай, кукла! Стишата…

Если льстивый и одновременно способный обидно куснуть словом Гарькавый страшит Костика, то все попытки Костика найти общий язык с безобидным увальнем Гриней кончаются, увы, одинаково: Гриня упорно отмалчивается. Так чутко молчит вышколенный пес, который с прытью исполнит любую прихоть хозяина, но и ухом не шевельнет на чужой приказ.

С просьбой поколоть дров неумеха Костик может пританцовывать вокруг Грини хоть час, пока наслаждающийся потехой Гарькавый не процедит: «Гринюшка…» Гриня берет, вернее, выхватывает топор из рук Костика, в соловых глазах его клубится тяжелая неприязнь… Точит затупленное Костиком лезвие, надежней осаживает топор на размочаленное топорище… Потом целится, целится, левый глаз его дергает нервный тик, и, яростно рыкнув, приседает над поленом. Полено страшного удара не терпит, разлетается на смолистые, с черными глазницами сучьев половинки. Забыв и про сволочь Гарькавого, и про обмылка этого — второй топор запортачил! — пластает Гриня поленья, словно заготавливает дрова на зиму семье своей, краснощеким дочуркам в платьицах в горошек.

«Что им во мне не нравится?» — недоумевает до горькой обиды Костик, складывая за Гриней дрова в поленницу.

Как убеждается Костик, и с Гарькавым Гриня не особенно разговорчив. На обеденных привалах, когда вместо супов тот перво-наперво выуживает из рюкзака бутылку водки, Гриня молча, выжидательно смотрит на хозяина. Гарькавый благосклонно кивает головой. Неуклюже таясь от Костика, Гриня спешно вынимает из картонной коробки стеклянную пробирку с гусеницей или муравьем, и Гарькавый сам — щедро, через край! — заливает в пробирки водку.

Оказывается, молчун собирает коллекцию насекомых, и это единственное в нем, пожалуй, над чем Гарькавый не подсмеивается.

На вопрос Костика Гарькавый мрачнеет, топорщит хрящеватый, нежного, как молоденькая кожица после ожога, глянца нос.

— Хрен его знает… Вроде бы до отсидки забеременеть какая-то должна была от него… Неудобно к дочурке с пустыми руками являться… Платьице в горошек… — желчно прошептал Гарькавый. — Фантазирует, падла! Никакой дочурки у него и быть не может!

Но на следующий день неестественно громко, почти истерично восхищается невзрачным паучком и, снова не жалея, плещет водку в пробирки, будто платя за возможность погреться возле чужой мечты.

Отчаявшись найти союз с враждебно настроенным Гриней, Костик снова переметнулся на Гарькавого — нарабатывать свое влияние.

Кино! От актерских сплетен до мельчайших подробностей устройства ксеноновой лампы проектора интересует оно Гарькавого. Стоило Костику показать только раз, и рабочий безукоризненно надежно научился заряжать кассеты. Сам Костик может нарисовать устройство «Конваса» с закрытыми глазами, но никогда не испытывал благоговейного трепета перед обилием хитроумно взаимосвязанных пружинок, шестеренок, рычажков. Зато Гарькавый, понаблюдав, как Костик готовит камеру к работе, довольно-таки правильно вычертил приблизительную кинематическую схему, обозначив шестеренки смешными колбасками.

Особенно удивляет профессионала Илькина, откуда у невежды верное чутье на композицию кадра. Ведь тонкое это чутье приходит к кинооператору только с опытом, ибо в реальности да еще под настроение любой пейзаж по-своему чарует, зато после радостного предвкушения удачи на экране чаще всего скука. Глаз зрителя не в силах уловить, осмыслить главное, мечется по бесформенному нагромождению валунов, куску белесого невыразительного неба, неизвестно зачем угодившим слева в кадр сухим сучьям. И попробуй, пойми без опыта: чем лаконичней композиция кадра, тем выразительнее.

К раздражению оператора, нанятый им вовсе не для подсказок Гарькавый жестом всезнающего экскурсовода то и дело машет на просвечивающие за стволами хребты.

— Чего жмотишься? Снимай… На черно-белой пленке полутона сольются, а в цвете-то ничего, потянет…

На безголовые советы пьянчуги можно еще как-то отшутиться, но что по утрам делать с ним самим, когда похмелье из него зелень жмет, когда вместо бодрого марша к светлой цели прощелыга готов цепляться за хвост козы? Козе, кстати, и без него солоно — Костик ей кое-какую мелочевку из рюкзака перепулил…

Снедаемый заботой быстрей добраться до избы, Костик чуть было не посоветовал Гарькавому бодрящую гимнастику и ледяной душ, однако глупости не сотворил. Поступил хитрее…

— Камеру молишь, а все равно ведь снятые тобой куски — в корзину… Даже из сильных, но нетренированных рук — про похмелье вообще я молчу! — кадр на экране обязательно плавает…

Без надежды закинул живца Костик, но Гарькавый жадно заглотил…

На следующее утро Гарькавый, стараясь удержать тяжеленный валун строго на уровне глаз, делал третью сотню приседаний…

— Темп! Темп давай! — сердито, без намека на улыбку подгонял Костик.

Если бы не уроки по кино с Гарькавый, он и не представляет, как бы коротал тягучие вечера с постоянно пьяными, ну ни на капельку не управляемыми, бессовестными работягами.

Сегодня Костик пообещал дружкам объяснить назначение широкоугольного объектива и телеобъектива. А так как прикасаться к волшебному стеклу нестерильными руками нельзя, Костик шуганул Олега Павловича отмывать цыпки на руках. Олег Павлович старательно трет руки глиной, потому как деньги на порученное ему мыло истратил на сухие супы…

Костик провел смоченной одеколоном ваткой по брюшку пальца.

— Ты, Олег, так и не понял меня… Стерильные, по-твоему, руки? Мыло вместо водки чаще покупай, — не удержался Костик, вспомянул былое.

Пристыженный ученик третий раз повторяет процедуру в ледяном ручье. За последствия для себя Костик сейчас спокоен и оттого малость наглеет… Сейчас Гарькавый, что ручной теленок, сейчас с него ангелочка можно писать.

Суть Гарькавый схватывает сразу, но, войдя в долгожданную роль, Костик строго экзаменует.

— Нужно тебе охватить все пространство палатки, каким объективом снимаешь?

— Я те пацан, что ль? Широкоугольником, конечно..

— Ну, а глухаря понадобится снять на елке, тогда каким? Он, знаешь ли, близко не подпустит.

— Ты маленький, что ль? Телеобъективом, конечно!

— А медведь на тебя выпрет, тогда каким?

Гарькавый задумался. У Грини орельефленные огоньком светильника морщины на лбу тоже собираются в гармошку. Хоть ни хрена и не понятно Грине из того, что Костик наворочал языком, но за мозги киношные он Костика сейчас — ух! — уважает…

— Смотря зачем нужен, — откликнулся Гарькавый. — Коли частью пейзажа показать, тогда широкоугольником.

— Если?.. — наводит учитель ученика на правильную мысль…

— Если пейзаж того стоит, конечно, — облегченно выдохнул Гарькавый. — Может, он в серых скучных кустах ворочается — какой смысл? Лучше одну пасть телеобъективом выхватить!

Неожиданно Гарькавый прервал хриплым от волнения голосом.

— Хорош на сегодня…

— Твоя власть, — равнодушно зевнул Костик.

Реванш за дневные унижения взят: нервы Гарькавого раскалены азартом и слушать дальше тому просто невмоготу. Сейчас Гарькавый жаждет одного — убить невыносимо мучительное время до рассвета. На рассвете он выманит у Костика «Конвас» и на практике — досыта! — будет сравнивать углы захвата пространства разными объективами…

Упругая, засыпанная квелым от заморозков листом тропа четыре дня серпантинила по склонам, а к вечеру раскисла в заболоченном распадке. На осклизлых, неверных под ногой бревнах пьяного Гарькавого и вовсе швыряет из стороны в сторону. Черпая сапогами зловонную, с нефтяной пленкой жижу, он лишь равнодушно матюкается и, не переобувшись, ковыляет дальше. Грязь с чавканьем пузырится из-за завернутых голенищ.

Судя по тому, что скалистый отрог развернулся в цепь отдельно маячащих скал, лежневка плавно повернула. От скалы к скале лениво машет крыльями незнакомая крупная птица. Рваные гребни над дремучим еловым частоколом будоражат Илькина хмурой первозданностью. Однако придирчивый глаз профессионала безжалостно погасил нахлынувшее настроение. Серятина свет, не та точка съемки… По-настоящему-то панорамку вокруг хребтов нужно крутить с вертолета и лучше на восходе солнца: оплавленные первыми лучами грандиозные останцы величаво покружатся над туманным, еще дремотным лесом. Таким кадром избалованного панорамами африканских саванн, швейцарских Альп зрителя еще можно вдохновить. На пять минут… Месяц единственной жизни Костик должен принести в жертву зрителю, которого и в лицо не знает…