Каменный Пояс, 1982 - Людмила Татьяничева

Костик так и не научился раздваиваться на озабоченного поисками кадров профессионала и любителя природы, который в свободное от съемок время наслаждается осенней тайгой. Угодный зрителю кадр вынуждал Костика даже на кратких привалах не беззаботно валяться, покорясь обаянию бирюзового в те денечки над всей Сибирью неба, а сосредоточенно сортировать гирлянды облаков на зрелищно эффектные для съемок и бесполезные.

Но самая обидная нелепость заключалась в том, что пахнущий грибной прелью безыскусный пень, чахлая осинка на вырубке, затекающие бурой вонючей жижей следы от сапог Гарькавого — простенькие кадры, действительно волнующие душу, — на экране смотрелись бы удивительно скудно, безлико, скучно!

«Привезти им на фестиваль березовый чурбан да ведро болотной жижи. Вот и попробуйте, полюбите такой Россию… Колорит им в цвете выдай! Коты жирные!» — со злостью подумал Костик о том самом зарубежном зрителе, работа на которого еще недавно льстила его самолюбию и, как мыльный пузырь, раздувала авторитет Костика в собственных глазах.

Пьянице Гарькавому можно позавидовать, уродился же маньяк… Доверь ему аппарат — истратит всю пленку на первую муравьиную кучу. Не существует для светлой головушки ни зрителя, ни критики, ни конкурентов по студии… И ведь как хитрит, бестия, лишь бы заполучить «Конвас» в руки.

— Шнурок у тебя, киношник, развязался, давай аппарат подержу.

Глянет Костик на ноги, а на ногах по-прежнему сапоги обрыдлые. И хоть плачь…

После лежневки тропа коварно запружинила по ядовито-зеленой, короткой, будто на ухоженном газоне, травке. Костик с досадой окликнул Гарькавого: снова отстал бестия.

— Эй, ты, что опять стряслось?

Тот ждет, пока заносчивый киношник подойдет сам.

— Кормильца вспугнули…

— Хватит, Олег! Хватит! Слышишь — хватит! Я устал от дурацких жаргонов. Я сыт твоими фокусами! Я уже потерял пять дней — и ни одного запланированного кадра!

Гарькавый смотрит на Костика трезво и холодно.

— А медведя не хочешь, сопля?

— Иди ты… — снизил Костик генеральский тон до шепота.

— С горшка, кажись, вспугнули, — озабоченно процедил Гарькавый, кивнув на парящую теплом навозную кучу возле тяжело продавленного во мху следа. — Свежак! — Он разгреб носком сапога лепешку с красными точками непереваренных ягод. — Сало к лежке дотягивает… Где-то рябинники поблизости знатные. Камнем по башке вдарили, что ль? Якорь, говорю, кидаем, Константин! — проорал в самое ухо замершему Костику Гарькавый.

На предложение Гарькавого завтрашний день посвятить съемкам, а живую козу использовать приманкой, Гриня впервые за все дни решительно прогундосил: «Не отдам Тоню! Не зверствуй, Олех Палч. Из ружья лучше стрельни».

— Что-о-о? — диким голосом проревел вконец пьянущий Гарькавый. — Ну-кась, Гринюшка, глянь на дядю оператора, — с зловещей ласковостью попросил он дружка. Гриня покорно обернулся к насторожившемуся Илькину. Гарькавый подпрыгнул и точно в копчик ударил другаря Гринюху кованым каблуком.

Гриня закатался по траве, Костик — к нему.

— Назад, падла! — вскинул Гарькавый ружье.

— Олежек, не горячись! Миленький, не горячись! Он виноват, с него хватит.

— Вонась оно-о-о… Падаль жалеешь? Кто меня жалеть будет? — Держа ружье в правой руке, Гарькавый снова каблуком в лицо сбил всхлипывающего на четвереньках Гриню.

«Взрывпакет!» — озарило Илькина.

Чужая хрустящая боль на мгновенье ослепила страх перед Гарькавым, отозвалась в Илькине горячечно-бестолковой решительностью.

Он метнул в костер взрывпакет, всегда висящий на пояске на случай агрессии медведя. Угадывая в дыму фигуру Гарькавого, подскочил и утайкой (словно кошка лапкой — не опасно ли?) цапнул того за кисть правой руки. Ружье выпало — Костик осмелел. Вздернул пьяного на спину, нерешительно потряс его — дальше что? — и, крепко зажмурившись, наконец шмякнул через себя оземь.

— Ноги — ремнем! — очень даже решительно скомандовал Грине, сам ловко стянул кисти рук хитреньким узлом.

— Су-у-у-ки, — обреченно завыл Гарькавый, изгаляясь в звериных интонациях.

В палатке Костик обмотал дебоширу еще и рот полотенцем, наглухо застегнул брезентовый полог и, силище свирепой сам удивляясь, забаррикадировал выход из палатки толстенным бревном.

«Водку у дядечек вылить? Совсем бандюги озвереют…» Костик брезгливо посмотрел на шмыгающего носом Гриню.

— Мне фильм лепить — я польстился. Некуда податься, прилип к нему? Или должник его?

Искра щелкнула Гриню по носу, и он еще горше затер глаза грязными, ревматизмно-распухшими в суставах пальцами.

— Молчите, Прохоров? Молчи, молчи… Обоих поодиночке передушит.

Коза уложила рогатую голову с клочковатой седой бороденкой Грине на колени: запахи недавнего медведя измучили животное. Сотрясающая ее дрожь особенно заметна на вымени. По покрытым струпьями соскам копошатся муравьи, капли молока одна за другой сочатся на траву.

— Сцедишь, может, Гринь… — пытается Костик хоть чем-то занять рабочего. Гриня тупо молчит, окаменел черным силуэтом на фоне костра.

Светит фонариком Костик, а Гриня бережно обмывает больное вымя тряпицей, смачивая ее в растворе марганцовки.

В то время, как козу больно тягает за соски Гриня, она с потаенным упреком почему-то косит на Костика. И чего она косит? Кружку долгожданного пахучего молока Костик выпил без аппетита…

Нацедив вторую кружку до краев, Гриня не пьет, исчезает с кружкой в темноте.

— Охладить поставил?

— Аха, в ручей. Холодненького Олех Палчу на утро…

Костик долго ворочается на шишках, впопыхах не убранных из-под днища палатки: его шестимесячный сынок Лешка мог сегодня остаться без отца… По ночам Лешка горланит, пока Костик не переложит его к себе на живот. Разомлев на папкином животе, Лешка доверчиво писает, оба с папкой счастливо урчат и, наконец, снова засыпают.

Можно, конечно, Гарькавого обвинять… Если судьба человека только в его собственных руках — можно…

Мертвецки пьяный Гарькавый младенчески разметался поперек палатки и храпит. Дружок сердечный успел снять и полотенце, и ремни.

Костик приподнял волглый, отяжелевший полог: как он там, «другарь Гринюха»? Досадует Костик: не сумел «расколоть» Гриню, в союзники против Гарькавого заманить… На ружье еще из-за него кинулся — свинья неблагодарная…

Гриня греет руки в густой шерсти козы. Обморозил их он еще малышом, вылавливая карасей — те задыхались в проруби. Бабушка Елена гаркнула тогда на деда — растерялся старый, бухнулся на колени перед иконой! — заставила его принести воды почему-то именно из той проруби. Едва пальцы начали в ледяной воде отходить, обмотала плачущему внуку руки праздничной шерстяной кофтой.

За ту самую кофту, еще перед войной подаренную бабушке сыном — отцом Грини, сосед Доронин одарил Прохориху кружкой гусиного сала — ей-ей, жалко несмышленыша! Зато впоследствии всякий раз выговаривал соседке, если внук ее за былую доброту не благодарил низким поклоном, а, что волчонок, ярился исподлобья.

Даже когда Гриня работал в рыбнадзоре, в сенях у бабки всегда стояли просмоленные бочки, в которых плескалась спасенная рыбья молодь.

Вялый, внешне безучастный к жизни, сам словно вытянутый на берег старый сом, Гриня слыл в селе за недоумка: родная бабка в покос нанимает работников со стороны, свой же верзила ради десятка рыбешек копает канаву от усыхающей старицы к реке.

Зато браконьеры, и городские, и местные, Гриню уважали. Городских Гриня совсем легко облапошивал. Обычно после изнурительной тряски из города мотоциклисты в селе отдыхали. Пили молоко, пока охлаждался мотор, расспрашивали мальчишек про клев. Гриню же интересовали украдкой пылившие мимо села, чаще в пятницу, поздно вечером, мощные «Уралы» с вместительными люльками.

Торная для мотоциклистов тропа сопровождала реку километров на десять, дальше реку надежно сторожили береговые скалы.

Прихватив рослую лайку, Гриня бесшумно катил на велосипеде вслед за возможным браконьером. Если тот действительно гарпунил с карбидной лампой в заводи, улучив момент, сливал из бака бензин, именем закона реквизировал вкусную городскую снедь и вместе с напружинившимся псом ожидал, пока браконьер причалит к берегу. Одного-двух не без возни, но скручивал: Шустик выручал…

Однажды пес вырвался из Грининых рук, виляя хвостом подбежал к выплывшей из темноты лодке. Влажно лизнул горячим языком колючее лицо хозяина своей матери — Доронина. Сын Доронина накинул на Шустика сеть и надежно, как колол свиней, воткнул лайке нож под лопатку…

Терпеливому следователю Гриня так и не мог припомнить подробности схватки. От удара веслом в голову сын Доронина скончался сразу, у старика оказался перебитым позвоночник.