Медленнее, ниже, нежнее… (сборник) - Татьяна 100 Рожева

– Красиво. Но как-то слишком по-женски… – сказала я.

– Так ведь для тебя же! А так:

Мой милый! – ты сказала мне.Зачем в душевной глубинеТы будишь бурные желанья?Всё, что в тебе, влечет меня.И вот в душе моей, звеня,Растет, растет очарованье!Тебя люблю я столько лет,И нежен я, и я поэт.Так как же это, совершенство,Что я тебя своей не звал,Что я тебя не целовал,Не задыхался от блаженства?

Скажи мне, счастье, почему?Пойми: никак я не пойму,Зачем мы стали у предела?Зачем не хочешь ты любить,Себя в восторге позабыть,Отдать и душу мне и тело?

Пойми, о нежная мечта:Я жизнь, я солнце, красота,Я время сказкой зачарую,Я в страсти звезды создаю,Я весь – весна, когда пою,Я – светлый бог, когда целую!

– Так еще хуже! – призналась я. – Я люблю стихи про любовь, где нет слова «любовь». А также слов «розы», «слезы», «грезы» и прочее. Мне кажется, без них поэтичней.

– Хорошо, – снисходительно улыбнулся Локки. – Тогда вот это:

Бесшумное веретеноОтпущено моей рукою.И – мною ли оживлено —Переливается оноБезостановочной волною —Веретено.

Все одинаково темно;Все в мире переплетеноМоею собственной рукою;И, непрерывно и одно,

Обуреваемое мноюОстановить мне не дано —Веретено.

– Тётенька написала? – скривилась я.

– Нет, тётенька такого написать не может! Никак! Уж извини! – уверенно сказал Локки. – Не дано это тётенькам. Я до сорока лет не читал стихов. Зато теперь перекатываю во рту, как конфету. Жизнь – забавна. Вот ещё тебе:

Из полутёмной залы, вдруг,Ты выскользнула в легкой шали —Мы никому не помешали,Мы не будили спящих слуг…

– Ну как?

– Пронизано человеколюбием. Слуг не разбудили, – оценила я.

– Да ладно, побудь сентиментальной, скажи, что это красиво!

– Это туманно, ностальгично, откуда то из прошлой, не нашей жизни. Но красиво… Не знаю.

– Это было еще до Серебряного Века. Я бы там хотел жить. Вот совсем мое:

Художник нам изобразилГлубокий обморок сирениИ красок звучные ступениНа холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, —Его запекшееся летоЛиловым мозгом разогрето,Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,Свисток иль хлыст как спичка тухнет.Ты скажешь: повара на кухнеГотовят жирных голубей.

Угадывается качель,Недомалеваны вуали,И в этом сумрачном развалеУже хозяйничает шмель».

– Это супер! – впечатлилась я.

– И ты до сих пор не знаешь, кто это?

– Лучше скажу «нет», чем опозориться.

– Значит, я смог тебя удивить! – победно хмыкнул Локки. – Это тоже Мандельштам!

– Смог…

– Я чувствую женщин. Только я не боюсь этого.

– Всех женщин?

– Не всех, конечно! Я хочу чувствовать тебя… Станцуем танго? – Локки поставил диск.

– Втроем? – пошутила я.

– Пока вдвоем, – улыбнулся он.

Звуки танго перестроили овально-стихийную геометрию комнаты в квадратно-ожидающую. Ожидающую чего?

Танцор натянул косы на свитере словно струны, и подошёл ко мне. Я судорожно вспоминала движения, которые потребуются от моих конечностей. Но, оказалось, что «танго» – просто способ прижать ко мне тело с запахом нестиранного свитера и надеющегося пота.

Спереди на джинсах образовался бугорок, похожий на спрятанный хвост приличного зайца. Стало непонятно, где у зайца перед, а где зад. И так ли уж приличен этот старый заяц.

Сжимая меня в нетанговых объятиях, Локки полез целоваться. Два его голубых глаза слились в один запрещающий знак – голубой круг с кирпичом зрачка.

– Не надо, Локки. Я не могу…

– Почему не можешь?

– Ну, потому что… не хочу…

– Понятно.

Он убрал руки, запах и щекочущую бородку, и, ссутулив безкосую спину, подошёл к складкам тюля, в которых прятались друг за друга плоские розочки.

– Ну, ты чего? – тронула я его за плечо. – Мы могли бы дружить. Друзья, знаешь, на дороге не валяются…

– Не хочу, – ответил он, дыханием напугав розочки.

– Почему? Если ты скажешь, что так уже влюбился, это же неправда…

– Не хочу! – повысил он голос.

– Не надо так, пожалуйста. А я обрадовалась, что у меня теперь есть, с кем пойти на джаз. Ну не вызвал ты во мне желания изнасиловать тебя на подоконнике, ну и что? Нельзя общаться разве?

– Я не вижу в этом смысла!

– Вот я и говорю – в койку со мной идти есть желающие, а на джаз нету. А я думала изменить ситуацию. На джаз пошла бы с удовольствием, к койке у меня другие требования.

– Жаль, что не совпало. Мне бы хотелось это совместить.

– Всё? Это тупик?

– Для меня – да! – резко повернулся он ко мне.

– Ну и чем ты отличаешься от остальных в таком случае? Тех, которые действуют по избитой схеме кофе-стишок-койка? Ну у тебя чай. Из Шри-Ланки. И джаз. Убей мечту… Мне показалось, ты другой….

– Очень многим я отличаюсь! Я не мечтаю о койке!

– Правильно. Мечтать надо о мире во всем мире. Проводи меня, пожалуйста, до открытой двери.

Он молча вышел со мной в коридор.

– Goodbye, baby! – произнёс Локки, театрально помахав мне косточкой локтя в серой косе рукава.

– Oh, Yeeees! – гулко прозвучала я с лестницы заключительным аккордом.

Пихалыч

– У меня к тебе предложение, – сказала моя бывшая начальница Марина, пока заваривался чай.

Начальница была бывшая, а чай настоящий – с мятой, малиной и смородиновым листом. Марина обожала «гонять чаи». Об этом знали все, и несли ей коробки и банки с чаем, которых за трудовую жизнь накопилось на целый шкаф.

«Плохой человек хороший чай подарить не может», – утверждала Марина, безошибочно определяя людей по качеству принесенного ими чая. Она пила только обжигающе горячий и шутила: «в аду у меня наконец-то всегда будет кипяток!»

Мы уже не работали вместе, но дружили, и я часто заезжала к ней «на чай».

– Какое предложение? – сунула я нос под крышечку заварочного чайника.

– Рано, рано! Пусть ещё настоится! Предложение деловое! Собственно, не у меня, а у моего хорошего знакомого. Он дозрел живописать «житие свое», попросил меня найти помощницу. Я рекомендовала тебя, как лучшую журналистку Москвы.

– Марин, – скривилась я, – чего уж там Москвы-то? Вселенной и окрестностей!

– Я знаю, что говорить! Я пятнадцать лет в театральном журнале оттрубила! Там с этим строго! Гением не назовешь – с тобой никто даже разговаривать не станет! – Марина хитро подмигнула. – Шучу-шучу ты знаешь, как я к тебе отношусь. В общем, этот мой знакомый из тех времен. Он ещё в девяносто лохматом году деньги давал «на искусство». Сам из технарей, но таких, знаешь, которым нравится чувствовать себя немножко богемой, хоть рядом потереться. Нет, он, правда, помогал всегда. Этого не отнять. За это печатал у нас в журнале свои опусы. Средненькие, прямо скажем. Откуда у него деньги, честно, не вдавалась никогда. Тогда за лишние вопросы можно было и схлопотать. В общем, я пообещала, что поговорю с тобой. А ты смотри сама. Если тебе это в принципе интересно, он готов.