Царь нигилистов 4 (СИ) - Волховский Олег

— А отец их не перешел, — добавил старший Морозов.

— И что с отцом? — спросил Саша.

— В могиле он, — сказал Ефим Федорович.

И размашисто, двумя перстами, перекрестился.

— Умер в Петрозаводске, — объяснил Савва Васильевич.

— В ссылке? — предположил Саша.

— Да, — вздохнул Гучков.

— За веру сослали? — спросил Саша.

— Я вам расскажу, как всё было, Ваше Императорское Высочество, — сказал Гучков. — А вы уж судите сами, за веру или нет.

— Давайте! — сказал Саша.

И наконец, попробовал уху, которая успела слегка остыть, но ей на пользу пошло. Вкус был отличный.

— Отец мой Федор Алексеевич передал нам с братом управление фабрикой больше тридцати лет назад, — начал Гучков, — а сам полностью посвятил себя руководству общиной Преображенского кладбища и только в свободное время занимался своим садом, который называли земным раем — все там росло: от арбузов до ананасов. Шесть тысяч рублей серебром ежегодно уходило на сад. Московским генерал-губернатором был тогда граф Закревский…

— Слышал эту фамилию, — заметил Саша. — Скотина, которую выгоняют на день Святого Георгия.

Гогель вздохнул, но смолчал.

— Граф Закревский хотел нам продать партию шерсти, — продолжил Гучков, — но цену загнул, словно она из золота была.

— Понятно, — усмехнулся Саша. — Взятку вымогал. Чего же тут непонятного! А вы опрометчиво отказались.

— Да, — кивнул городской голова, — а потом пожалели. Закревский начал с того, что приказал закрыть нашу молельню. Всё имущество конфисковали, и исчезли ценнейшие книги и иконы.

— Может всплывут где-нибудь, — предположил Саша. — Вряд ли выкинули, скорее присвоили. А на каком основании он отдал такой приказ?

— Молельню сочли не домашней, а общественной.

— Последние были запрещены?

— Да, — тихо сказал городской голова. — Но она была домашней, Ваше Императорское Высочество! Просто очень большой.

— Ефим Федорович, мне совершенно безразлично домашней она была или общественной, — заметил Саша. — Есть замечательный принцип: закон есть закон. Но я не являюсь его приверженцем, поскольку не все законы хороши. В кодексы можно такого понаписать, что волосы встанут дыбом. Право выше закона. В том числе право исповедовать любую религию, если это не нарушает чужие права.

— Александр Александрович! — воскликнул Гогель. — Может быть, хватит их слушать!

— Нет, — возразил Саша. — Я хочу знать все из первых рук.

— Но это же беспоповцы, враги государства!

— Чем они враги государства, Григорий Федорович? Тем, что крестятся двумя пальцами? Или тем, что с одной буквой «И» пишут «Исус»?

— Тем что не признают ни нашу церковь, ни наших епископов, ни наших священников!

— Так и мы их не признаем, так что квиты.

Саша положил ладонь поверх руки своего гувернера.

— Дайте мне дослушать, Григорий Федорович, — попросил он. — А вы можете пойти покурить. По моим расчетам, у вас уже должен начаться синдром абстиненции.

— Начаться что?

— Муки адские в результате воздержания от табака. Старообрядцы ведь не курят?

— Как можно! — улыбнулся Савва Васильевич. — Зелье смердящее сатанинское! Курить — бесам кадить!

— Во-от, — сказал Саша. — И я так думаю. Наконец-то на светском приеме приличный воздух!

— По Соборному уложению доникониянскому за курение табака кнутом бивали, — заметил Морозов, — а за торговлю казнили смертию.

— Ну, это может и перебор, — усомнился Саша.

— Мой долг остаться! — сказал Гогель.

— Ну, оставайтесь, — смирился Саша. — Ефим Федорович, так что было дальше?

— Дальше против моего отца открыли уголовное дело, — продолжил Гучков. — Его обвинили в присвоении денег общины Преображенского кладбища, попечителем которой он был.

— А община что показала? — поинтересовался Саша. — Они же потерпевшие.

— Да кто ж их спрашивал! — хмыкнул Савва Васильевич.

— Вы знаете, я почему-то совершенно не удивлен, — признался Саша. — Все по накатанному и в рамках наших национальных традиций.

— Это вы зря, Ваше Высочество! — возразил Морозов-старший. — Нет у нас таких обычаев!

— Хорошо, — согласился Саша. — В рамках традиций российской власти.

— Так или иначе, — продолжил Гучков, — но батюшка мой сразу понял, откуда ветер дует, и что ему не оправдаться. Только и сказал Закревскому: «Если вы ищете на нас вины, то мы противу закона невинны, а если хотите нас бессудно задавить, то давите».

Его арестовали, больше полутора месяцев держали в секретной тюрьме, а потом выслали в Петрозаводск вместе с остальными руководителями общины.

— Ага! — отреагировал Саша. — То есть они все вместе общину обманули. А община наверняка ничего и не заметила, пока мудрый генерал-губернатор не открыл им глаза. Ну, как всегда у нас и бывает. Рассказывайте дальше, Ефим Федорович! Хотя я, наверное, уже знаю, чем кончится.

Саша насмотрелся на подобные дела там в будущем. Все происходило по одной схеме. Власть обвиняла неугодного в какой-нибудь явной уголовщине, потом назначала потерпевших, а потом давила на назначенных, чтобы они себя потерпевшими признали, под страхом возбуждения дела на них самих.

— Отец провел в ссылке три года, и в 1856-м там и умер, — продолжил Гучков. — Никакие наши хлопоты не помогли! А нам с братом передали от самого министра внутренних дел Бибикова, что либо мы переходим в единоверческую церковь, либо будем заключены пожизненно в Петропавловской крепости.

— И вы перешли! — поморщился Савва Васильевич.

— Ну, а как же, тятенька? — вступился Тимофей Саввич. — Они в тюрьме сгинут, а фабрика? А рабочие? Пропадет дело-то!

— И за какие это грехи Петропавловка? — поинтересовался Саша. — За растрату?

— Это только с их слов крепость, — заметил Гогель.

— А что они тогда к единоверцам перешли? — спросил Саша.

— Ну, кто их знает! Бывает всякое…

— Не преумножайте сущности, Григорий Федорович! — сказал Саша. — Объяснение уже есть.

— Мы хотели перевести тело отца, чтобы похоронить его на Преображенском кладбище, — продолжил Гучков. — Хлопотали месяц, прежде чем получили разрешение. Батюшка умер в декабре. И только в конце января, с предписанием министра внутренних дел на руках, мы выехали из Петрозаводска, и три недели по зимним дорогам везли гроб в Москву. Часть отцовского имущества осталась в пользовании Преображенской общины. Мы не стали ничего менять и отказались от наследства.

— Я уже говорил об этом моему отцу, — сказал Саша. — О том, что в преследованиях старообрядцах нет ни пользы, ни смысла, ни справедливости. Пока безуспешно. Но это не значит, что я замолчу.

— Мы знаем, — сказал Тимофей Саввич, — читали.

— Опять ты этого безбожника читаешь! — упрекнул Савва Васильевич.

— Герцена, — улыбнулся Саша.

— Безбожник-то за нас, тятенька, — сказал Морозов-младший, — пишет, что давно пора прекратить «глупые преследования старообрядцев».

— Да, знаю, — махнул рукой Савва Васильевич. — А все одно: безбожник!

— Не знаю, насколько он атеист, — заметил Саша, — но зато вы знаете, что от меня ждать.

— Это точно! — сказал Тимофей Саввич.

— Савва Васильевич, вы про алтари не закончили, — заметил Саша. — Я вас прервал, и мы стали слушать про батюшку Ефима Федоровича и Преображенскую общину. А на Рогожке что случилось? Почему запечатали алтари?

— Пять лет назад умер священник Ястребов, — начал Морозов-старший, — он был последним из попов-никониян, который к нам перешел. И мы на Рогожском кладбище остались без священства, поскольку дедушка ваш брать беглых попов нам запретил.

В Белой Кринице у нас есть митрополит Кирилл. Он ставит епископов, а они рукополагают наших попов. Но никонияне их не признают, считают лжепопами, и потому они служат тайно: венчают, крестят и отпевают, только литоргию служить строго запрещено.

— Литургию? — переспросил Саша.

— Да, — кивнул Савва Васильевич, — у нас говорят «литоргия», обедня то есть. Так было два года, и мы ни разу не нарушили запрета. А потом нас оклеветали. Единоверцы новоявленные. Не из федосеевцев, из наших, рогожских. Они-то и донесли митрополиту Филарету, что поп наш Крынин, несмотря на запрещение, служит открыто в алтаре рогожского храма литоргию.