Воля судьбы - Михаил Волконский

— Отчего именно от Елизаветы Воронцовой?

— Как отчего? а ты не знаешь? она же — первое лицо теперь.

— Вот как! Что ж, хороша собою?

— Графа Романа Илларионова дочь; нисколько не хороша и не умна вовсе.

— Так как же это так?

Эйзенбах только пожал плечами.

— Ну, вот он пожелал от нее скрыть и сказал, что пойдет заниматься важными делами, а сам ушел кутить и запер Волкова, тайного секретаря, в комнате, вместе с датскою собакой, сказав ему, чтобы к утру он сочинил какой-нибудь важный указ. Ну, вот Волков сидит, собака на него рычит, а он думает, о чем же он будет писать? Думал, думал и написал о вольности дворянской.

— Ну, может, это все и врут, — возразил Проскуров, которому не хотелось верить этому рассказу.

— Нет, это — правда. Яков Штелин рассказывал мне, что он, увидев бывшего своего воспитанника, то есть нынешнего императора, за пивом и с трубкой, очень удивился, а тот ему ответил: "Чему ты удивляешься, глупая голова? Разве ты видел хоть одного настоящего офицера, который бы не пил и не курил?" И это постоянно: английское пиво и вино, вино и английское пиво.

Князь Андрей Николаевич покачал в свою очередь головою.

— Но ведь все-таки дела-то идут, — сказал он. — Пока, вероятно, другие делают… ну, а потом он образумится, в лета войдет…

— Однако ему тридцать третий пошел! И нельзя сказать, чтоб он не вмешивался — из-за этого-то и идет такая бестолковщина, что никто в завтрашнем дне не уверен!.. Было решено перевести мануфактур-коллегию из Москвы в Петербург, а потом опять указ: оставить коллегию в Москве. Возьми еще: 9 января уничтожены полицеймейстеры в городах, а 22 марта они восстановлены, и так много очень… И недовольных много. Духовенство и черное, и белое. Черное недовольно тем, что вотчины у монастырей отняты, а белое — что сыновей священников забирают в военную службу…

— Да, конечно, это — мера опасная, — согласился старый князь, — но что ж, найдутся советники, которые смогут воздержать… выйдут новые люди…

Под этими советниками, которые "смогут воздержать", и новыми людьми он, видимо, разумел себя. Эйзенбаху это было ясно.

— Ну, нынче и это трудно! Нынче на стариков иначе смотрят. Прежде всего всякий, желающий служить, должен идти в военную службу… Это, говорю, чтобы на виду быть. А в военной службу все на голштинский манер заведено… Не угодно ли в строю служить и маршировкой заниматься…

— То есть учить, ученья производить, — поправил князь Андрей Николаевич.

— Нет, самому маршировать, батюшка! Вот князь Никита Юрьевич Трубецкой, сенатор, и тот преисправно во всех орденах, с лентою, в мундире с золотыми нашивками, со своим эспантоном марширует наравне с молодыми, месит грязь пред солдатами.

— Может ли это быть? — опять удивился князь.

— Да на что уж гетман — младший Разумовский, Кирилл — должен, теперь держать на дому у себя молодого офицера, который учит его новой прусской экзерциции.

Призадумался князь Андрей Николаевич, а что как вдруг и его, старого, то же заставят проделывать? — и его хорошее расположение духа быстро стало изменяться. Он уже не с прежним удовольствием, как начал, продолжал расспрашивать о новых порядках, и, чем больше рассказывал ему барон, тем грустнее становилось на сердце князя — по всему было видно, что время переживается переходное, что так, как прожили со дня смерти покойной императрицы, жить нельзя долго и что держава русская находится не в руках мужа, как думал сначала Проскуров, но в руках тридцатитрехлетнего ребенка, никогда не способного стать не только истинно русским правителем, но и вообще сдержать на своих слабых плечах тяжелое бремя власти.

— Куда же ты? Посиди еще!.. — стал удерживать князь Эйзенбаха, когда тот наконец встал, чтобы проститься.

Барон просил извинить его и отказался от обеда.

— Нет, — пояснил он, — мне домой пора. Видишь ли, мне сказали, что на днях должен приехать из армии офицер того самого полка… — и барон не договорил, чаще заморгав глазами.

Андрей Николаевич понял, что дело шло о полку, в котором служил Карл.

— Ну, так вот, — подхватил Эйзенбах, стараясь овладеть собою, — мне обещали прислать его ко мне, и я тороплюсь, может быть, он приехал… До сих пор я не имею никаких еще подробностей.

Эйзенбах заторопился и, несмотря на уговоры князя, быстро ушел. Он и то уже засиделся слишком долго.

II

МАТЬ И ОТЕЦ

Офицер, о котором старик барон говорил князю Проскурову и которого он ждал со дня на день, чтобы узнать наконец, хоть что-нибудь о смерти сына, потому что до сих пор, несмотря на все старания, это оказывалось невозможным, — был присланный курьером из армии Артемий Проскуровский, но Эйзенбах не знал, что это — он, тот самый воспитанник князя Проскурова, из-за которого разошлась свадьба Карла с княжною.

В военной канцелярии было известно только, что теперь очередь приехать одному из чинов Тарасовского полка, о чем и сообщили барону; знакомый Эйзенбаху начальник обещал прислать курьера к нему — вот все, что барон знал, и до самого офицера ему никакого собственно дела не было.

Главным лицом, через кого старик барон имел постоянные справки из военной канцелярии и даже из самого только что образованного военного совета, был некогда рекомендованный им князю Проскурову итальянец Торичиоли.

Теперь Торичиоли, в продолжении трех лет возившийся в правительственных местах, чтобы произвести проект своего усовершенствования взрывчатого вещества, имел в военных кругах некоторые связи. Дело откладывалось с месяца на месяц, но Торичиоли не особенно беспокоился этим. Видимо, он устроился отлично и под шумок, так сказать, своего дела обделывал разные дела, получая с них известный доход. Его положение в Петербурге было настолько хорошо, что Эйзенбах удивлялся изменчивости судьбы. Давно ли, кажется, этот итальянец искал его протекции, когда хотел попасть к князю Андрею Николаевичу, и вдруг теперь барону приходится самому обращаться к нему с просьбами. Но не только это, и материальное обеспечение Торичиоли было, по-видимому, благодаря его ловкости, гораздо лучше теперь, чем Эйзенбаха. Одет он был всегда прекрасно, имел возможность бывать в том же обществе, где бывал и барон, и главное — умел стать необходимым сильным людям.

— Теперь я живу со дня на день, — говаривал он, — но, когда мой проект будет утвержден, я стану богатым человеком.

С переменою, происшедшею со вступлением на престол Петра III, хитрый итальянец устроился еще лучше, и хотя его проект все-таки еще не был утвержден, но деньги уже завелись у него, и довольно большие. Никто не знал, откуда они.

Когда Эйзенбах вернулся от князя домой, оказалось, что он недаром торопился, потому что почти вслед за ним приехал Торичиоли.

— Ну, что, есть известия? — встретил его барон. — Вы не знаете, явился в Петербург курьер из армии?

Торичиоли сказал, что явился.

— Тарасовского полка?

— Да.

— Что же, приедет он ко мне?

— Вот видите ли, — начал Торичиоли, — когда я сегодня утром пришел в канцелярию, — это слово он произнес с видимым пренебрежением, как человек привычный, — то мне сказали, что курьер приехал, но имя его Артемий Проскуровский.

— Ну, что ж из этого?

— А то, что это — тот самый Артемий Проскуровский, который был воспитанником князя и из-за которого произошла вся история тогда.

Старый Эйзенбах опустил голову.

— Вот оно что! — протянул он. — Ну, и что ж, он не хотел приехать ко мне?

— Нет, я отправился к нему. Мы ведь потом еще встречались с ним в Кенигсберге. Но я отправился собственно для вас, потому что думал, что вам едва ли будет приятно видеть его.

— Ну, — сделал барон.

— Ну, и он мне был очень благодарен. Ему уже приказали поехать к вам, и он не знал, как это сделать… Он мне все рассказал.

У двери в это время послышалось шуршание женского платья, и старуха баронесса, не выдержав, просунула в комнату голову. Она не знала, можно ли войти ей.

— Войди, Луиза, войди! — тихо сказал ей муж. — Вот Иосиф Александрович привез известие…

Он, видимо, хотел подбодрить и себя, и жену, и как-то косо улыбнулся. От этой улыбки его лицо стало еще грустнее.

Баронесса вошла и, даже не поздоровавшись с итальянцем, чтобы не задерживать его рассказа, чуть слышно опустилась на стул у самой двери. Она так и впилась своими красными от слез глазами в Торичиоли. Пследний стал передавать то, что рассказал ему Артемий.

Странно, при их сближении в Кенигсберге — правда, коротком — они никогда не говорили о Карле. Артемий словно избегал этого. Но теперь он подробно рассказал все, что знал, нарочно выставляя в самом лучшем свете храбрость Карла и поведение его под пулями.

Торичиоли, передавая рассказ, разумеется, в свою очередь, не жалел красок.