Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов - Эндрю Нагорски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Был лишь один подвох: они конфисковали немецкий паспорт жены Гольдманна, чтобы тот не пытался выехать из страны или сделать что-то «недружественное». Но она была австрийкой по происхождению, поэтому немедленно подала на развод, чтобы вернуть себе австрийское гражданство – и вместе с ним паспорт.
Лилиан Моурер спросила у этой «решительной пожилой дамы», не тяжело ли ей идти на такие перемены после многих лет брака. «Нет, дорогая, – ответила та, и лишь слезы на глазах её выдавали. – Мне действительно придется развестись с ним, но это лишь вопрос целесообразности. Я продолжу жить со своим мужем… во грехе».
Когда часть американских и британских коллег Моурера впоследствии рассказала, что Моурер перехитрил власти, поскольку все равно собирался в Токио, нацистская пресса тут же написала, что ей удалось избавиться «от давнего заклятого врага», убрав его с поста руководителя Ассоциации иностранной прессы. В кабинет и квартиру Моурера явились штурмовики, они ходили теперь за ним по городу и часто отслеживали общавшихся с ним. Мессерсмит так за него боялся, что заставлял его всегда давать телефонный номер, по которому его всегда можно было найти, если он куда-то уходил на вечер. Лилиан жила в постоянном страхе за мужа. Присутствие коричневорубашечников было «ужасной угрозой», вспоминала она, «поскольку в то время им можно было делать буквально что угодно».
Развязка наступила быстро. Первоначально Моуреры хотели переехать в Токио в октябре, но в августе нацисты продолжали давить на них все сильнее. Посол Германии в Вашингтоне, Ганс Дикхофф, которого Моурер когда-то считал другом, проинформировал Государственный департамент и полковника Нокса, что из-за «справедливого народного гнева» его правительство более не может обеспечить корреспонденту физическую безопасность. Нацисты особенно хотели ускорить его отъезд, чтобы убрать из страны до 2 сентября, когда в Нюрнберге должно было состояться ежегодное празднование, и Моурер надеялся успеть о нем написать.
Нокс забеспокоился, что его репортер находится в большой опасности, и отправил Моуреру телеграмму, требуя немедленно уезжать. Эдгар поначалу упирался, стараясь дотянуть хотя бы до мероприятий в Нюрнберге, чтобы показать, что он не боится. Но посол Додд заставил его уехать раньше.
– Если бы вам не надо было уезжать в любом случае, то можно было бы еще что-то обсуждать, – сказал он. – Но речь лишь о том, чтобы ускорить ваш отъезд на шесть дней. Не могли бы вы это сделать во избежание осложнений?
Хотя Моуреру не нравилось, что новый посол не готов прямо противостоять новому режиму, в данном случае с Доддом согласились даже Мессерсмит и Никербокер. Они сочли, что их друг уже слишком сильно рискует и что пора ему выбираться из страны. Моурер наконец согласился уехать 1 сентября, а Лилиан с дочерью остались чуть дольше, паковать вещи. Перед отъездом Эдгара его британские и американские коллеги подарили ему серебряный кубок с надписью «рыцарю, защищавшему свободу прессы». Он уже садился на поезд в Париж на вокзале «Зоологический Сад», когда к нему прямо со званого обеда примчался Мессерсмит, обнять на прощанье. Но на станции были и более официальные лица, которые пришли удостовериться, что надоевший им корреспондент действительно уехал. Незадолго до отъезда Моурера один молодой немецкий офицер спросил его с иронией:
– Когда к нам назад приедете, герр Моурер?
– Когда смогу прийти вместе с парой миллионов соотечественников.
До офицера даже не сразу дошел смысл фразы: Моурер ждал того дня, когда американские солдаты войдут в побежденную Германию.
– Aber nein. Это невозможно, – запротестовал он.
Моурер ни за что не уехал бы из Германии, не оставив за собой последнее слово:
– Для фюрера – вполне возможно, – сказал он. – Фюрер может устроить что угодно, даже это.
Глава 6. «Как футбол или крикет»
Марте Додд было 24 года, когда она летом 1933 г. приехала в Берлин со своим отцом – новым американским послом, матерью и братом. Вспоминая позже о своем состоянии ума, она подчеркивала свою наивность и незнание политики, а также непонимание, на что окажется похожа Германия и её новая нацистская власть. Хотя её отец выражал свои дурные предчувствия и несколько раз упоминал, что не представляет, как долго продлится эта его работа в Берлине, Марта не обратила на все это особого внимания. «Не помню, чтобы кого-то из нас сильно беспокоил тот факт, что жить теперь предстоит в государстве с диктатурой», – писала она в своих берлинских мемуарах «Through Embassy Eyes» («Из окна посольства»).
Она была не одинока в этом. Многие американцы мало знали о Гитлере и его движении, включая совершенно одиозных деятелей. На прощальном обеде в Чикаго, устроенном для Доддов немецко-американскими обществами, Марта сидела между Торнтоном Уайлдером и Карлом Сэндбергом. Уайлдер уговаривал Марту скорее учить немецкий и как можно больше общаться в Берлине с немцами, а не с иностранцами. А Сэндберг дал такой совет: «Выясните, что за человек этот Гитлер, чем занят его ум, из чего сделаны его кости и кровь. Перед вашими глазами будут мелькать мошенники и гангстеры, идеалисты, чиновники, преступники, дипломаты и гении. Вы увидите все народности, какие есть в мире. Наблюдайте за ними, изучайте, разбирайтесь. Не бойтесь и не стесняйтесь, пусть они со всем своим опытом не подрежут вашу жизненную активность. Пусть на вашей стороне будут смелость и правдивость, поэтичность и порядочность».
После всего этого Марта смотрела на свое путешествие в неведомое как на приключение, где её ждет великая «жизненная активность», о которой говорил Сэндберг. Что до смелости, правдивости и порядочности, то познакомившиеся с Мартой в Германии дают разные оценки того, насколько эти черты были ей свойственны. О её поведении хватало слухов, особенно в связи с целым списком мужчин из разных стран и разного возраста. Отец её порой часто сталкивался в Берлине с трудностями и не знал, что же ему делать. Марта не была склонна бояться или стесняться вообще. В некотором смысле слова Сэндберга стали для нее руководством.
Марта выросла в Чикаго и училась там в школе при университете, которую учащиеся других школ обзывали «средней еврейской». По её собственным словам, Марта была «слегка антисемиткой». Как она поясняла, «Я была согласна с мнением, что евреи физически не так привлекательны, как другие народы, и что они социально менее презентабельны». Она вспоминала,
