Глубокий тыл - Борис Полевой

Тут, под жужжание веретен, почувствовала Ксения впервые, как что-то вдруг, вздрогнув, шевельнулось у нее в животе… И вся она, наполняясь тихой теплотой, поняла: это новое, неведомое, растущее в ней существо дает знать, что оно живо… Это было первым движением ее сына. Где-то он сейчас, ее мальчик, лейтенант танковых войск Марат Шаповалов?..

И еще вспомнилось Ксении Степановне, как однажды, когда-то стране разливалось стахановское движение и люди каждый день радовали народ новыми и новыми подарками, ей первой из фабричных новаторов пришла мысль создать дружный коллектив отличников всех профессий — от тех, кто в амбарах подает хлопковые кипы в бункера, до возчиков, переправлявших готовую пряжу ткачам, — создать сквозную бригаду, чтобы сырье, превращаясь в пряжу, все время переходило из хороших, надежных рук в другие хорошие и надежные руки. Вспомнилось, как, едва дождавшись смены, поспешила она к начальнику цеха инженеру Владиславлеву, а он… Нет, о том, кто продался немцам, в этот день не надо и думать. Вон его даже и из воспоминаний!

Лучше думать о том, как пошел бережно передаваемый из рук в руки хлопок, постепенно превращаясь в холсты, в ленты, в ровницу, в пряжу. В первый же день ее бригада, названная потом сквозной-стахановской, поразила фабрику, а вскоре город, область и, наконец, всю страну выработкой, какой не бывало прежде и у лучших мастеров. Какие были дни!.. Разве забудешь, как однажды под конец смены вбежал в цех сотрудник многотиражки «Голос текстильщика»! Произнес только: «Вам — орден Ленина», — и попросил тут же сказать несколько слов для газеты, которая уже версталась. А прядильщица от волнения, ничего не смогла выговорить…

Воспоминания, разбуженные гулом веретен, как-то сами собой приходили из прошлого, не мешая работе, не отвлекая. И хотя к концу смены, спина не гнулась, руки дрожали, а ноги стали тяжелыми, будто каменными, Ксения Степановна, спускаясь по лестнице, все еще продолжала улыбаться.

Чувствуя потребность сейчас же, немедленно излить свою радость, она заглянула в маленькую комнатку, где помещался комсомольский комитет. Юнона, занятая телефонным разговором, глазами указала матери на стул. Ксения Степановна уселась, вытянула ноги, закрыла глаза. Будто сквозь дрему, доносился до нее звучный голос дочери:

— …Нет, нет, мы это провернули еще до пуска фабрики. Да, молодежь охвачена на все сто… А как же, и договора у всех… Обязательно. У нас нет никакой стихийности, все в должном русле… Да и договора на все сто. Разве прядильщики когда-нибудь отставали!

«Молодец, ничего не скажешь, — думала мать, улыбаясь сквозь усталую дрему. — А как быстро вошла в дела! И аккуратная: на столе ни пятнышка, все на месте, не то что, бывало, Марат…»

С кем-то прощаясь, Юнона солидно произнесла: «Привет товарищам!»— и положила трубку.

— Ну, мама, вот я и освободилась. — Она торопливо убирала в стол карандаши, ручку, чернильницу. — Столько дел сегодня прокрутила… Знаешь, пойдем до дома пешком…

И они пошли под руку, как две подружки. Мать довольно следила, как встречные мужчины посматривают на Юнону, провожают ее взглядами. Но та, кажется, этого даже не замечала.

— …Он спрашивает: «Сколько комсомольцев у тебя соревнуются?» А я ему: «Сто процентов». Он удивлен: «Неужели и у всех договора?» А я ему опять: «У ста процентов». Он еще больше удивился: «И конкретные обязательства?» А я снова: «Все сто…» Понимаешь, мама, не какой-нибудь там Иванов, Сидоров, Петров, а все сто! — возбужденно говорила девушка. — И он говорит: «Молодцы…» Не знаю уж, мама, где, но одна знакомая девушка — она сама ничего собой не представляет, но у нее есть ухажер из горкома комсомола, — так она мне передавала, что ей тоже говорили: товарищ Шаповалова, мол, молодец, вот, мол, если бы все комсомольские секретари были как товарищ Шаповалова…

— Ты, Юночка, похвалы-то не очень слушай… Вон дед твой говорит: от сладкого только зубы портятся…

— Нет, нет, не бойся, я не зазнаюсь… Вот в ткацкой эта рохля Фенька Жукова… Ей однажды даже протоколы вернули: будто пьяная курица по бумаге ходила, ничего не разберешь… А у меня всё в ажуре.

— Ткацкий-то комсомол в шефство над госпиталем втянулся. Хорошее дело! Подумали бы и вы, стоит поддержать.

— Комсомол? Как же!.. Это Анна все там вертит. А Фенька так — сбоку припека… Зачем я буду другим подражать? Разве у меня своей головы нет?.. И подумаешь, шефство — за ранеными горшки убирать! Мы, прядильщики, должны свою инициативу проявлять. Сама-то ты не по проторенной дорожке к славе своей пришла, новое выдумывала.

Ксения Степановна не любила, когда так вот, слишком уж рассудочно, говорили о самом для нее заветном, и постаралась перевести разговор на другое.

— Анна вчера читала письма того немца, из-за которого Белочка столько натерпелась… По письмам судить, ведь действительно хороший человек…

Юнона остановилась и даже убрала руку, которой поддерживала мать.

— Ты понимаешь, мама, что говоришь?.. Гитлеровец — хороший человек?!

— В том-то и дело, что он не гитлеровец. По письмам ясно…

Красивое лицо девушки будто сразу стало фарфоровым.

— Ясно? Что тебе ясно? Мне, например, ясно одно: вот все это — их рук дело. — Она кивнула на разрушенный жилой дом, мимо которого они проходили. — И ясно, что с ними можно говорить только языком оружия… Недавно первый секретарь спрашивает: «Женя Мюллер твоя родственница?» Я вся вспыхнула и готова была под землю провалиться.

— Юна!

— Прекратим это… У нас об этом слишком разные мнения, мама, чтобы нам договориться.

Остаток пути они прошли молча.

8

Появление парнишки с соломенными волосами доставило немало хлопот Арсению Курову. Как говорится, одна голова не бедна, а бедна, так одна. Раньше можно было спокойно, ни о чем не заботясь, проводить весь день на заводе и дома появляться лишь для того, чтобы поспать да набить кисет самосадом, который Арсений считал единственно достойным табаком для своей трубки-кукиша.

Дел у Курова прибавилось. Завод расширялся. Он как бы числился уже в команде выздоравливающих. Ему давали кое-какие заказы для фронта. А фронт требовал снарядов, снарядов, снарядов… Работы Арсений не боялся, он любил работу. Появление Ростислава все осложнило.

Поначалу дело складывалось будто и неплохо: Куров рассказал о мальчонке директору, и тот в виде исключения распорядился принять его на завод. Зачисленный в одну из бригад подручным, Ростислав проявил такую смекалистость, что даже придирчивые ремесленники, насмешливо взиравшие на него из-под лаковых козырьков своих форменных картузов стали относиться к нему как к равному.

Арсений звал мальчика Росток. На заводе, должно быть из-за щуплого сложения, его быстро переименовали в Ростик. То и дело раздавалось теперь:

— Ростик, большой гаечный. В момент!

— Яволь, — слышалось в ответ.

— Ростик, подсунь чурку под станину.

— Яволь.

— А ну, мотай, парень, на склад за гайками!

— Яволь.

Беды, обрушившиеся на Ростислава, не убили в нем природной жизнерадостности. У него обнаружился замечательный дар подражания. В минуты отдыха, когда ребята ожидали нового наряда, устраивались немые представления.

— Ростик, как же фашист на Москву шел? Подвижная физиономия мальчика застывала с тупым, чванливым выражением, голова откидывалась назад, тело неестественно, вытягивалось, рука с развернутой ладонью выбрасывалась вперед. Шагая гусиным шагом, выпучив глаза, он хрипло кричал:

— Хайль Гитлер!

— А как он из-под Москвы возвращался? Покажи, Ростик, ну, покажи!..

Мальчик мгновенно преображался, насовывал кепку на уши в виде чепца. Голова у него, как у черепахи, уходила в плечи, тело расслаблялось, начинало дрожать. Зубы действительно выстукивали дробь, и сквозь эту дробь губы испуганно цедили:

— Гитлер капут!

Бригада покатывалась со смеху. Но при этом кто-нибудь всегда стоял на страже и следил, как бы не подошел мастер-механик. Если часовой зевал, Куров сердито обрушивался на собравшихся:

— Кончать цирк! По местам, лодыри! А Ростислава предупреждал:

— Чтобы последний раз, а то выброшу с завода, как щенка!.. Не смей из себя шута строить!

А потом уже дома, поостыв, Арсений хмуро говорил мальчику:

— Кого хочешь изображай — черта, дьявола, хоть меня самого, — а этих не смей, слышишь? — И просил: — Сердце ты мне бередишь, оно подживать стало, так ты не колупай.

Мальчик отлично изображал и самого Арсения. Для этого он сбивал кепку на затылок, рассовывал по карманам разный инструмент, челюсть у него выдавалась вперед, глаза прихмуривались, и он басом, как майский жук, гудел: «Без труда, без мастерства, орлы, человек со зверями в одном стаде обитался бы», — после чего многозначительно поднимал вверх палец. Это было любимое поучение, с которым мастер в хорошую минуту адресовался к своим питомцам. Изображал же его Ростик так смешно и похоже, что слух об этом ходил по заводу, и однажды даже директор, зашедший понаблюдать за монтажом новых станков, уговорил мальца «показать мастера Курова» и очень при этом смеялся.