Во весь голос (сборник) - Владимир Маяковский

несется танец,

                           стонет мотив:

«Маркита,

                    Маркита,

Маркита моя,

зачем ты,

                  Маркита,

не любишь меня…»

А зачем

               любить меня Марките?!

У меня

             и франков даже нет.

А Маркиту

                    (толечко моргните!)

за́ сто франков

                            препроводят в кабинет.

Небольшие деньги —

                                        поживи для шику —

нет,

       интеллигент,

                               взбивая грязь вихров,

будешь всучивать ей

                                       швейную машинку,

по стежкам

                     строчащую

                                          шелка́ стихов.

Пролетарии

                       приходят к коммунизму

                                                                     низом —

низом шахт,

                       серпов

                                    и вил, —

я ж

      с небес поэзии

                                  бросаюсь в коммунизм,

потому что

                     нет мне

                                    без него любви.

Все равно —

                        сослался сам я

                                                    или послан к маме —

слов ржавеет сталь,

                                     чернеет баса медь.

Почему

               под иностранными дождями

вымокать мне,

                            гнить мне

                                               и ржаветь?

Вот лежу,

                  уехавший за воды,

ленью

            еле двигаю

                                 моей машины части.

Я себя

            советским чувствую

                                                  заводом,

вырабатывающим счастье.

Не хочу,

               чтоб меня, как цветочек с полян,

рвали

           после служебных тя́гот.

Я хочу,

             чтоб в дебатах

                                        потел Госплан,

мне давая

                   задания на́ год.

Я хочу,

             чтоб над мыслью

                                              времен комиссар

с приказанием нависал.

Я хочу,

             чтоб сверхставками спе́ца

получало

                  любовищу сердце.

Я хочу,

             чтоб в конце работы

                                                    завком

запирал мои губы

                                  замком.

Я хочу,

             чтоб к штыку

                                      приравняли перо.

С чугуном чтоб

                              и с выделкой стали

о работе стихов,

                               от Политбюро,

чтобы делал

                       доклады Сталин.

«Так, мол,

                    и так…

                                 И до самых верхов

прошли

               из рабочих нор мы:

в Союзе

               Республик

                                   пониманье стихов

выше

           довоенной нормы…»

Поэмы

Облако в штанах

Тетраптих

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий,

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огро́мив мощью голоса,

иду – красивый,

двадцатидвухлетний.

Нежные!

Вы любовь на скрипки ложите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете,

чтобы были одни сплошные губы!

Приходи́те учиться —

из гостиной батистовая,

чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,

как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —

буду от мяса бешеный

– и, как небо, меняя тона —

хотите —

буду безукоризненно нежный,

не мужчина, а – облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!

Мною опять славословятся

мужчины, залежанные, как больница,

и женщины, истрепанные, как пословица.

1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,

было в Одессе.

«Приду в четыре», – сказала Мария.

Восемь.

Девять.

Десять.

Вот и вечер

в ночную жуть

ушел от окон,

хмурый,

декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут

канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:

жилистая громадина

стонет,

корчится.

Что может хотеться этакой глыбе?

А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно

и то, что бронзовый,

и то, что сердце – холодной железкою.

Ночью хочется звон свой

спрятать в мягкое,

в женское.

И вот,

громадный,

горблюсь в окне,

плавлю лбом стекло окошечное.

Будет любовь или нет?

Какая —

большая или крошечная?

Откуда большая у тела такого:

должно быть, маленький,

смирный любёночек.

Она шарахается автомобильных гудков.

Любит звоночки коночек.

Еще и еще,

уткнувшись дождю

лицом, в его лицо рябое,

жду,

обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,

Догна́ла,

зарезала, —

вон его!

Упал двенадцатый час,

как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые

свылись,

гримасу громадили,

как будто воют химеры

Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!

Что же, и этого не хватит?

Скоро криком издерется рот.

Слышу:

тихо,

как больной с кровати,

спрыгнул нерв.

И вот, —

сначала прошелся

едва-едва,

потом забегал,

взволнованный,

четкий.

Теперь и он и новые два

мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —

большие,

маленькие,

многие! —

скачут бешеные,

и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится, —

из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,

будто у гостиницы

не попадает зуб на́ зуб.

Вошла ты,

резкая, как «нате!»,

муча перчатки замш,

сказала;

«Знаете —

я выхожу замуж».

Что ж, выходите,

Ничего.

Покреплюсь.

Видите – спокоен как!

Как пульс

покойника.

Помните?

Вы говорили:

«Джек Лондон,

деньги,

любовь,

страсть», —

а я одно видел:

вы – Джиоконда,

которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,

огнем озаряя бровей за́гиб.

Что же!

И в доме, который выгорел,

иногда живут бездомные бродяги!

Дра́зните?

«Меньше, чем у нищего копеек,

у вас изумрудов безумий».

Помните!

Погибла Помпея,

когда раздразнили Везувий!

Эй!

Господа!

Любители

святотатств,

преступлений,

боен, —

а самое страшное

видели —

лицо мое,

когда

я

абсолютно спокоен?

И чувствую —

«я»

для меня мало́.

Кто-то из меня вырывается упрямо

Allo!

Кто говорит?

Мама?

Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца.

Скажите сестрам, Люде и Оле, —

ему уже некуда деться.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Люди нюхают —

запахло жареным!

Нагнали каких-то.

Блестящие!

В касках!

Нельзя сапожища!

Скажите пожарным:

на сердце горящее лезут в ласках.

Я сам.

Глаза наслезнённые бочками выкачу.

Дайте о ребра опереться.

Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!

Рухнули.

Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем

из трещины губ

обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!

Петь не могу.

У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям

в квартирное тихо

стоглазое зарево рвется с пристани.

Крик последний, —

ты хоть

о том, что горю, в столетия выстони!

2

Славьте меня!