Во весь голос (сборник) - Владимир Маяковский

с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,

если вспомнят

в поцелуе рот

твой, Травиата.

Но мне не до розовой мякоти,

которую столетия выжуют.

Сегодня к новым ногам лягте!

Тебя пою,

накрашенную,

рыжую.

Может быть, от дней этих,

жутких, как штыков острия,

когда столетия выбелят бороду,

останемся только

ты

и я,

бросающийся за тобой от города к городу.

Будешь за́ море отдана,

спрячешься у ночи в норе —

я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона

огненные губы фонарей.

В зное пустыни вытянешь караваны,

где львы начеку, —

тебе

под пылью, ветром рваной,

положу Сахарой горящую щеку.

Улыбку в губы вложишь,

смотришь —

тореадор хорош как!

И вдруг я

ревность метну в ложи

мрущим глазом быка.

Вынесешь на́ мост шаг рассеянный —

думать,

хорошо внизу бы.

Это я

под мостом разлился Сеной,

зову,

скалю гнилые зубы.

С другим зажгешь в огне рысаков

Стрелку или Сокольники.

Это я, взобравшись туда высоко,

луной томлю, ждущий и голенький.

Сильный,

понадоблюсь им я —

велят:

себя на войне убей!

Последним будет

твое имя,

запекшееся на выдранной ядром губе.

Короной кончу?

Святой Еленой?

Буре жизни оседлав валы,

я – равный кандидат

и на царя вселенной

и на

кандалы.

Быть царем назначено мне —

твое личико

на солнечном золоте моих монет

велю народу:

вычекань!

А там,

где тундрой мир вылинял,

где с северным ветром ведет река торги, —

на цепь нацарапаю имя Лилино

и цепь исцелую во мраке каторги.

Слушайте ж, забывшие, что небо голубо,

выщетинившиеся,

звери точно!

Это, может быть,

последняя в мире любовь

вызарилась румянцем чахоточного.

3

Забуду год, день, число.

Запрусь одинокий с листом бумаги я,

Творись, просветленных страданием слов

нечеловечья магия!

С

егодня, только вошел к вам,

почувствовал —

в доме неладно.

Ты что-то таила в шелковом платье,

и ширился в воздухе запах ладана.

Рада?

Холодное

«очень».

Смятеньем разбита разума ограда.

Я отчаянье громозжу, горящ и лихорадочен.

Послушай,

все равно

не спрячешь трупа.

Страшное слово на голову лавь!

Все равно

твой каждый мускул

как в рупор

трубит:

умерла, умерла, умерла!

Нет,

ответь.

Не лги!

(Как я такой уйду назад?)

Ямами двух могил

вырылись в лице твоем глаза.

Могилы глубятся.

Нету дна там.

Кажется,

рухну с по́моста дней.

Я душу над пропастью натянул канатом,

жонглируя словами, закачался над ней.

Знаю,

любовь его износила уже.

Скуку угадываю по стольким признакам.

Вымолоди себя в моей душе.

Празднику тела сердце вызнакомь.

Знаю,

каждый за женщину платит.

Ничего,

если пока

тебя вместо шика парижских платьев

одену в дым табака.

Любовь мою,

как апостол во время оно,

по тысяче тысяч разнесу дорог.

Тебе в веках уготована корона,

а в короне слова мои —

радугой судорог.

Как слоны стопудовыми играми

завершали победу Пиррову,

я поступью гения мозг твой выгромил.

Напрасно.

Тебя не вырву.

Радуйся,

радуйся,

ты доконала!

Теперь

такая тоска,

что только б добежать до канала

и голову сунуть воде в оскал.

Губы дала.

Как ты груба ими.

Прикоснулся и остыл.

Будто целую покаянными губами

в холодных скалах высеченный монастырь.

Захлопали

двери.

Вошел он,

весельем улиц орошен.

Я

как надвое раскололся в вопле.

Крикнул ему:

«Хорошо!

Уйду!

Хорошо!

Твоя останется.

Тряпок нашей ей,

робкие крылья в шелках зажирели б.

Смотри, не уплыла б.

Камнем на шее

навесь жене жемчуга ожерелий!» —

Ох, эта

ночь!

Отчаянье стягивал туже и туже сам.

От плача моего и хохота

морда комнаты выкосилась ужасом.

И видением вставал унесенный от тебя лик,

глазами вызарила ты на ковре его,

будто вымечтал какой-то новый Бялик

ослепительную царицу Сиона евреева.

В муке

перед той, которую отда́л,

коленопреклоненный выник.

Король Альберт,

все города

отдавший,

рядом со мной задаренный именинник.

Вызолачивайтесь в солнце, цветы и травы!

Весеньтесь, жизни всех стихий!

Я хочу одной отравы —

пить и пить стихи.

Сердце обокравшая,

всего его лишив,

вымучившая душу в бреду мою,

прими мой дар, дорогая,

больше я, может быть, ничего не придумаю.

В праздник красьте сегодняшнее число.

Творись,

распятью равная магия.

Видите —

гвоздями слов

прибит к бумаге я.

Владимир Ильич Ленин

Российской коммунистической партии посвящаю

Время —

                начинаю

                                 про Ленина рассказ.

Но не потому,

                          что горя

                                          нету более,

время

           потому,

                         что резкая тоска

стала ясною

                       осознанною болью.

Время,

             снова

                        ленинские лозунги развихрь.

Нам ли

              растекаться

                                    слёзной лужею, —

Ленин

             и теперь

                             живее всех живых.

Наше знанье —

                              сила

                                      и оружие.

Люди – лодки.

                             Хотя и на суше.

Проживёшь

                       своё

                               пока,

много всяких

                          грязных ракушек

налипает

                  нам

                         на бока.

А потом,

                 пробивши

                                     бурю разозлённую,

сядешь,

               чтобы солнца близ,

и счищаешь

                       водорослей

                                             бороду зелёную

и медуз малиновую слизь.

Я

   себя

           под Лениным чищу,

чтобы плыть

                        в революцию дальше.

Я боюсь

                этих строчек тыщи,

как мальчишкой

                                боишься фальши.

Рассияют головою венчик,

я тревожусь,

                       не закрыли чтоб

настоящий,

                      мудрый,

                                      человечий

ленинский

                     огромный лоб.

Я боюсь,

                 чтоб шествия

                                           и мавзолеи,

поклонений

                       установленный статут

не залили б

                      приторным елеем

ленинскую

                     простоту.

За него дрожу,

                           как за зеницу глаза,

чтоб конфетной

                               не был

                                            красотой оболган.

Голосует сердце —

                                   я писать обязан

по мандату долга.

Вся Москва.

                        Промёрзшая земля

                                                             дрожит от гуда.

Над кострами

                           обмороженные с ночи.

Что он сделал?

                            Кто он

                                         и откуда?

Почему

               ему

                      такая почесть?

Слово за словом

                                из памяти таская.

не скажу

                 ни одному —

                                          на место сядь.

Как бедна

                    у мира

                                сло́ва мастерская!

Подходящее

                        откуда взять?

У нас

           семь дней,

у нас

          часов – двенадцать.

Не прожить

                      себя длинней.

Смерть

              не умеет извиняться.

Если ж

              с часами плохо,

мала

         календарная мера,

мы говорим —

                            «эпоха»,

мы говорим —

                            «эра».