Отзвук - Георгий Черчесов

— Как? Ты не уехала?

— Я уже приехала, — засмеялась она.

— Так ты ночь провела в дороге?

— Все равно бы я не уснула…

— А я спал, как убитый. Точно в бездну провалился. У нас говорят: спит сном человека, у которого на душе покойно и хорошо. Это благодаря тебе…

Она слегка покраснела.

— Ты стал мужественнее. Похудел…

— Это итальянское солнце меня иссушило. Ничего, зато легче плясать.

Эльза тихо засмеялась.

На нас с интересом поглядывали с соседних столиков. И не только танцоры ансамбля «Алан», но и другие постояльцы гостиницы. Наверняка мы им представлялись счастливой парой. Казбек, от смущения стараясь не глядеть на Эльзу, поставил нам на стол поднос, пробормотал:

— Я принес завтрак.

Эльза, увидев тесно заставленный тарелками поднос, изумилась:

— И ты все это съешь?

— Я и на вас взял, — стал пунцовым Казбек.

— Знакомься. Это Эльза, — представил я ее.

Она протянула ему руку. Казбек неловко ухватился за нее, сжал так, что она сморщилась от боли, торопливо бросил:

— Казбек, — и ретировался.

— Ты что будешь? — я взялся за тарелку с телятиной.

— Нет, нет, — отрицательно покачала она головой. — Я не голодна. И потом… день начинать с мяса?!

— А мы ждем не дождемся шведского стола, — признался я. — Надоел европейский завтрак: яйцо всмятку, булочка, джем, чай или кофе… Ну что тут поделаешь? Гены. Наши предки еду не считали за еду, если на стол не ставили мяса.

— Твоей будущей жене надо это учесть, — ненароком задела запретную тему Эльза, осознав это, опустила голову…

Я тоже смешался, но попытался свести все к шутке:

— Женюсь только на поварихе. Чтоб каждый день шашлык мне подавала.

Возникшее неловкое молчание нарушил Алан. Подойдя к нам, он обратился прямо к Эльзе:

— Мы едем на экскурсию. Не желаете с нами?

— Ви меня приглашаете… — произнесла она и повернулась ко мне: — Я… я не знаю…

Вы сначала познакомьтесь. Ее зовут Эльза. А это Алан, наш выдающийся доулист. Эльза, я думаю, раз приглашают, то отказывать неудобно.

Но все оказалось не так просто. Выслушав просьбу Алана, Аслан Георгиевич сказал только: «Пожалуйста», а фрау Тишман насторожилась:

— Что-нибудь серьезное?

— Эта девушка с нами поедет, — ответил переводчик.

— И господин министр дал согласие?! — встревожилась фрау Тишман.

— Но в автобусе есть свободное место.

— Это невозможно, у нас строгие правила, — возразила она. — Я не смогу разрешить незнакомому человеку сесть в наш автобус.

— А что может случиться? — удивился Аслан Георгиевич.

— Таковы правила, — отчеканила фрау Тишман. — И я никогда их не нарушаю.

— А кто может дать разрешение? Фрау Дитрих? — спросил Аслан Георгиевич.

— Она — хозяйка, — уважительно произнесла фрау Тишман.

— Так свяжите меня с ней.

Наконец все было улажено, и Аслан Георгиевич, галантно поддерживая за локоть Эльзу, помог ей подняться в автобус и, обстреливаемый десятками любопытных глаз, потянулся к микрофону.

— Внимание! — разнесся его голос по салону. — Познакомьтесь. Фройлен Ункер. И учтите: Осетию знает неплохо, ну, а историю алан получше, чем все мы, вместе взятые…

Это была неделя, о которой я и не мечтал. Мы давали концерты в городах, находящихся друг от друга километрах в шестидесяти-восьмидесяти, и если в Италии время между концертами у нас уходило на длительные переезды, то здесь ежедневно оставалось несколько свободных часов. И артисты тратили его на посещение магазинов, местных достопримечательностей, на встречи с членами общества «ФРГ-СССР», а то и просто на прогулки по центральным улицам и площадям. Эльза все это время была рядом со мной, я постоянно видел ее улыбку, ощущал нечаянное обжигающее прикосновение ее руки. Даже находясь на сцене, я ловил ее восхищенный взгляд.

— Тебе не надоедает изо дня в день смотреть одну и ту же программу? — как-то спросил я Эльзу.

— Что ты! Я каждый раз нахожу что-то новое, чего раньше не замечала, — Серьезно ответила она и добавила: — Да и как мне может надоесть смотреть на тебя?

Я был беспредельно счастлив. Мы бродили по безлюдным переулкам, и она расспрашивала меня об ауле, о строящейся дороге. Она помнила каждый камень, каждую тропинку. Но я был немало удивлен, когда она заговорила о Валентине Петровиче.

— Как? Ты и это помнишь?

— Помню. Даже часто думаю о нем. Послушай, он и в самом деле знал о близкой смерти?

— Он потому и приехал в аул, чтоб умереть на родине.

— И отдал последние свои дни детворе?! — глаза ее потемнели. — А какие у него были руки?

— Руки? — ошалело смотрел я на нее. — Руки как руки… Причем тут руки?

— А ты не замечал, что у каждого человека свои руки? Лицом люди могут быть похожи друг на друга, но руки… Руки — нет. По пальцам, ладоням можно много сказать о характере, о пристрастиях человека.

— Не записалась ли ты в цыганки? — пошутил я.

Но Эльза не поддержала мой тон и задумчиво произнесла:

— Да нет, я просто подумала, — что, если бы стало известно отдыхающим здесь миллионерам, что через месяц их не станет, отдали бы они последние дни детям? Да они бы их просто не замечали. Каждая минута их была бы посвящена наслаждениям… Поверь мне, я знаю, так и было бы…

…Стоя у конвейера, мы наблюдали за точными и выверенными до миллиметра движениями сборщиков. Рабочие автомобильного завода, куда нас любезно пригласили представители общества «ФРГ-СССР», одаривали нас улыбками, отвечали на вопросы, а руки их, точно заведенные, делали свое дело: привинчивали гайки, вставляли планки, тянули провод… На наших глазах каркас автомобиля постепенно обрастал деталями и в конце концов соскочил с конвейера на свои колеса. В автомобиль сел водитель и отогнал его на стоянку, где уже впритык один к другому теснились сотни новеньких машин.

Потом мы сидели на ярко-красных пластиковых стульях в заводской столовой, за пластиковыми столиками, ели из пластмассовых тарелок пластмассовыми вилками и ложками, которые, как оказалось, отсюда пойдут на переплавку, чтоб вновь стать тарелками, ложками и вилками: фирме выгоднее их переплавлять, чем мыть. Для нас это было дикостью, но нам привели бесстрастные цифры и быстро доказали, что фирма на этом экономила.

Постепенно зал заполнился рабочими. Но боже мой, что это с ними? Я был настолько удивлен, что пластмассовая вилка застыла у меня в руке. Это были те же люди, которых мы видели у конвейера, но сейчас они поразительно отличались от самих себя. Там, в цеху, они были подвижны и энергичны. Но куда девалась их живость? Опущенные плечи, усталые лица… И походка такая тяжелая, что по залу разносилось шарканье подошв.

— Так выматывает конвейер, — без слов поняла меня Эльза. — У них неплохие заработки. Но эти мужчины приходят домой в таком состоянии, что им ничего уже не нужно, кроме отдыха. Воля за день истощилась, остались лишь вялость и безразличие. Это, наверно, в двадцатом веке самый большой трагедия, — показала она на расползающихся по залу рабочих.

А сколько раз я слышал разглагольствования о том, что, мол, там, за кордоном, легко живется, там сколько угодно товаров, у каждого автомобиль, приобрести который можно чуть ли не за бесценок, там улицы чисты, нигде не увидишь окурка, а деревья и кусты ухожены и аккуратно пострижены, там повсюду первоклассный сервис, а у нас… Но там, оказывается, и работать умеют, и хорошая жизнь — это результат труда, очень напряженного.

Эльза опустила глаза в тарелку, будто сама себе сказала:

— Я бы не смогла иметь муж, который работает на конвейер. Он живой, но не живой… Робот…

У меня защемило сердце — она опять коснулась запретной темы. Не хотелось думать о будущем. Главное, что мы вместе, что мы можем невзначай притронуться друг к другу, посмотреть в глаза. И я в который уже раз с благодарностью подумал о том мальчишке-калеке, который отправил фотографию в газету. Ведь если б не он, не быть этой встрече.

Дорога, концерты, и опять дорога…

Мы проезжали вдоль пшеничного поля, и автобус чуть не задевал колосья, потому что поле — ровное, обширное — начиналось уже от асфальта. Обочин, покрытых пыльными зарослями сорняков, не было — использовался каждый клочок земли. Казалось, все пространство до горизонта колосится.

— Какое чистое и красивое поле! — восхищался я.

— Вот так же твои предки любовались этими полями. А, может, и не поля здесь были. Но именно по этим землям они в пятом веке двигались на Запад.

— Их сюда занесло вместе с гуннами? — сообразил я.

— Браво! — похвалила она меня. — Так вот, аланы вместе с гуннами и другими варварами пошли на Рим, чтоб захватить его. Только маленькая часть алан оставалась на Кавказе, основная масса ушла. Но вот Рим, разрушенный и покоренный, у их ног. Что же теперь? И начались распри. Всем хотелось отхватить что получше: золото, землю…