Ричард Длинные Руки — граф - Гай Орловский

Глава 14

Что-то толкнуло меня изнутри, я повернулся к камину. Жар ударил в лицо, я прикрылся ладонью и сквозь огонь присмотрелся к горящим березовым поленьям. Одно почти превратилось в красные уголья, пламя победно взревывает, слышен знакомый треск, это огонь расщелкивает древесину. Но какое-то странное чувство, какое-то дежа-вю, хотя умом не могу понять, почему спинной мозг посылает тревожные сигналы. Камин как камин, пламя греет воздух и одновременно освещает половину зала.

Сквозь растопыренные пальцы я всматривался в жаркий огонь, прислушивался к сухим щелчкам. Ну да, при всей случайности щелчков даже мой не совсем доисторический слух все же уловил закономерность, повторяемость. Все правильно, простые поленья уже давно сгорели бы, а эти вот пылают, пылают, пылают, от них сухой надежный жар, и хотя человеку для тепла все равно: от костра или калорифера, но инстинкт предков, сидевших у костра десятки миллионов лет, заставляет отдавать предпочтение живому огню…

Под моим пристальным взглядом огонь собрался в одном месте в огненный смерч, завертелся и тут же распался на прежние языки пламени, а в огоньке проступило смеющееся девичье лицо. Я никак не мог рассмотреть ее глаза, янтарно-желтые, наконец она пошевелила губами, я отчетливо услышал тоненький голосок:

— Почему не спишь, человек?

— Да уже сплю, — пробормотал я, — если ты вот так снишься…

Донесся тихий смех, затем щебечущий голосок:

— Ты еще не спишь, я чувствую.

— Да? — проговорил я тише, если не сплю, то не разбудить бы кого. — А ты кто?

— Меня зовут Охрик, — прозвенел тихий голосок. — А тебя?

— Тс-с-с, — ответил я таинственно, — это великая тайна есмь!.. А почему Охрик? По цвету ты вроде бы Пурпурик или Багряник, да и гендер у тебя вроде бы… ты самец или самочка?

Она не поняла, переспросила:

— Самец или самочка?

Лицо отдалилось, но теперь стала видна вся фигурка. Женская, словно из плотного жидкого огня, переливающаяся, постоянно меняющаяся и в то же время сохраняющая форму со всеми ярко выраженными отличительными признаками.

— Вопрос снимаю, — сказал я поспешно. — В данном случае он может прозвучать оскорбительно. Охрик, ты там и живешь?

— Да, — ответила она. — Мне здесь нравится.

— А если огонь все же погаснет?

Она переспросила в недоумении:

— Как это погаснет? Он никогда не может погаснуть!.. Он может только скрыться, уйти вовнутрь.

— Понятно, — сказал я, — внутриядерные процессы. А ты хорошенькая, знаешь?.. Красивая.

— Мои родители очень старались, — ответила она чистым голоском. — Много раз переделывали, изменяли.

Я кивал, все понятно, спросил:

— Охрик, а что ты можешь еще?

Она ответила без промедления:

— Танцевать — во мне триста тысяч двести семьдесят восемь танцев, петь — знаю восемьсот тысяч триста двадцать четыре песни.

— И все? — спросил я с сожалением. — Да, конечно, не требуем же от коня, чтобы бегал за палкой… А как ты появляешься? Ведь не по своей охоте?

Она пропищала:

— Меня можно позвать по имени, так зовут дети, они еще не умеют вызывать мысленно. Вот ты как будто бы позвал, хотя и очень плохо. Я не откликалась, твой зов был… нечист, с помехами, потом я пришла. Ты ведь звал?

— Звал-звал, — сказал я поспешно. — Еще как звал!

— Вот и хорошо, — откликнулась она с облегчением. — А то нам нельзя являться без зова.

— Знаю-знаю, — подтвердил я. — Сотрут, а потом еще и дефрагментируют. Нет, с тобой все в порядке! Иди спи.

— Петь тебе не нужно? — спросила она с надеждой.

— Пока нет, — ответил я. — И танцевать — увы, не до плясок. Но потом как-нибудь пересмотрим весь твой репертуар. Надеюсь, он со стриптизом.

Она исчезла, я прислушался к храпу, вздохам и сопению, осторожно встал. Ни одна голова не поднялась, провожая меня взглядами. Я еще на лавке задействовал все виды зрения, переждал тошноту и головокружение, зато вижу, что все в самом деле спят, у спящих и запах другой, и часть горячей крови, что скапливается в печени и вообще где-то там внутри, пошла на периферию, все выглядят как одинаковые темно-красные болванки из металла.

Прежде чем высунуть нос наружу, я понюхал струи воздуха, что просачиваются под дверь, увидел холл в запаховом зрении, пуст, опасности тоже вроде бы пока никакой, потихонечку отворил дверь и выскользнул из людской.

Странно и призрачно, хотя холл всего лишь безлюден, однако что-то есть в ночи странное, мир становится иным, в нем как будто меняется гравитация, силы сцепления, даже дважды два равняется не четырем, а стеариновой свече. Чувствуя холод и дрожь в теле, я постоял, борясь с малодушным желанием вернуться и лечь спать, словно я демократ какой-нибудь и хочу быть как все, а вот так на виду пусть оказываются всякие экстремисты…

Неужели я — трус? От одной этой мысли становится страшно. Нет, я просто осторожный. Правда, осторожность — это трусость, обращенная в задумчивую форму.

— Тормоза придумал трус, — прошептал я. — Все очень просто: если боюсь я, то это осторожность, а если другие — трусость.

В холле никто не встретился, я потихоньку взобрался на второй этаж, прислушался, еще с большими предосторожностями не взбежал, а почти всполз на третий, но не стал сворачивать вправо, где моя каморка, а пошел на запретную левую, это же наш мужской рефлекс, передо мной раскрылся немалый зал, свет в медных чашах горит приглушенно, черт бы побрал этот интим, и так сердце стучит до того часто, что уже и не стук, а барабанная дробь перед повешением.

Я прокрался вдоль стены, глаза как у вальдшнепа, что видит на все триста шестьдесят, рядом два подсвеченных витража, один в небесно-голубых тонах, другой в кроваво-красных. Там в каждом по крупной человеческой фигуре с нимбами вокруг голов, сперва мне показалось, фигуры святых, к нимбам еще и крылья, но предостерегающий холодок заставил повернуть голову и всмотреться еще раз, уже внимательнее.

Тот, на небесном фоне, одет в просторный ниспадающий к полу хитон, руки скорбно скрещены на груди, за плечами пышные лебединые крылья с крупными маховыми перьями, такое же скорбное лицо, а на соседнем — человек такого же роста и комплекции, однако крылья по форме, как у летучей мыши, лицо торжествующе веселое, а вместо хитона — мускулистое тело атлета с хорошо развитыми пластинами груди и шестью квадратиками на животе. Гениталии, правда, закрыты лезвием широкого меча, на рукоять опирается обеими руками.

На первый взгляд как будто бы хозяин этого замка осторожничал, старался и вашим и нашим, как в православных церквях старушки ставят большие свечки Николаю Угоднику и поменьше черту. Так, на всякий случай. Однако, если сравнить обе картины, то дьявол явно торжествует. В то же время, как догадываюсь, весь цимус в том, что оба витража наверняка делались под эгидой и присмотром церкви. Самый смак под носом церкви насрать целую кучу на их догматы, на церковные книги, на алтарь, да еще и растереть ладонями. Потому что дьявол и должен улыбаться, он же насмешник, а вот ангелы — всегда скорбящие по человеку, всегда с унылыми мордами, ибо, по мнению чиновников от церкви, о человеке нельзя говорить иначе, как с печалью во взоре, тем самым без боя отдав все веселье дьяволу.