Бедный маленький мир - Марина Козлова

Ладно, я не писатель. Это мне отсюда отчетливо видно. Но я могу что-то делать. Например, умею издавать газету, в состоянии с нуля собрать и запустить небольшой телеканал, могу, в конце концов, просто писать тексты – самые разные, умеренно глупые, чтобы шли на «ура». Пусть Киев нам заказан… Но ведь есть весь остальной мир! Или давно уже ничего нет, кроме этого острова свободы в мордовском лесу?

«Мера личной экзистенции, – говорил мне Троицкий, размахивая руками, – ее нужно осознать, и все такое…» Мне бы его проблемы.

На часах было половина пятого утра, когда в окно постучали. Я подошел, отодвинул занавеску. Люба махала мне рукой и делала какие-то знаки.

– Да танцуем же сегодня! – сказала она, когда я, надев штаны и свитер, открыл ей дверь. – Танцуем! Я же вам вчера говорила… А ну, буди Иванку!

Говорила? Может, и говорила. Вероятно.

Я пощекотал Иванкину пятку. Она вяло брыкнулась и со вздохом перевернулась на другой бок.

– Иванна! – сказал я ей. – Танцевать зовут.

Она полежала немного неподвижно, а потом села в кровати с закрытыми глазами.

– Ага, – кивнула она, – отлично.

Минуту чистила зубы и умывалась, еще минуту одевалась. Как солдат.

Когда она была уже полностью готова, я только первый ботинок зашнуровывал.

– Догоняй! – крикнула Люба откуда-то из белого тумана.

Я не видел ни хрена и на опушке леса стал внутренне паниковать. Но Иванна уверенно куда-то тащила меня за руку, удивительным образом ориентируясь в молочной пелене среди берез и сосен.

– Откуда ты знаешь, куда идти? – спросил я ее. – Неужели помнишь?

– Так огонек же впереди, – удивилась Иванна. – Видишь, огонек? Это факел.

В силу своей близорукости я не видел не только огонька, но даже и стволов деревьев в трех метрах, что сильно увеличивало риск со всей дури въехать лицом в какую-нибудь осину. Из-за этого моего сумеречного состояния круглая поляна, окруженная факелами, возникла для меня как бы ниоткуда, будто сменили слайд в диапроекторе.

Такие факелы на украинском называются смолоскипами. Очень точное название! И здесь тоже были никакие не факелы, а именно смолоскипы – палки, обмотанные просмоленной ветошью с одного конца. Они горели ровно, и казалось, будут гореть долго, но в сторонке был разведен костер, и на рогатинах над ним висело ведро – наверное, со смолой. На всякий случай.

За границей света стояли мужчины. Среди них, когда глаза окончательно привыкли к освещению, я различил дядю Славу, Мишаню с Ленчиком, Николая Изотовича и еще нескольких человек, которых видел и с которыми даже пил водку у Любы со Славой, но имен не запомнил.

На поляне лежал ковер. У каждого его угла стояли четыре женщины, одна из них – Люба. Откуда-то из темноты вышла и остановилась на краю ковра Любина племянница Валя. И Танцовщица, и женщины, стоящие по периметру, были одеты в длинные домотканые одежды – из-за вышитых поясов трудно было понять, платья ли это или, может, юбки с блузами. Тяжелые мониста, набранные из огромного количества серебряных монеток, отражали огонь и бросали уже отраженный свет на лица женщин. Лица не были отрешенными, в них не было ничего мистического, странного, потустороннего. Наоборот – все женщины были очень сосредоточенными. С таким лицом и с такими глазами хирург стоит у операционного стола. Или пилот за штурвалом своего болида проходит трассу «Формулы-1».

Все, что было дальше, я переживал в определенном, слегка размытом состоянии сознания. И считаю: Танец все-таки несет в себе какой-то гипнотический заряд для окружающих, хоть Иванна и говорила, что действо ничего общего не имеет с шаманизмом. Была в Танце и необъяснимая рациональность, но и полновесная языческая мистика.

Беззвучное движение Танцовщицы по ковру имело как бы несколько разновидностей: в какой-то непонятной для меня последовательности скольжение сменялось четкими фиксациями, акцентами, короткими остановками на разных участках ковра. Все выглядело так, будто невидимая изощренная графика Танца накладывается на сложный абстрактно-геометрический узор ковра, образуя узлы и лакуны. Непонятно было одно: как смотрящие запоминают рисунок Танца. А они должны были его как бы фотографировать и отпечатывать в своем сознании негатив.

Танец кончился – без особого финала, внезапно, как и начался. Длился он не больше пяти минут. Валя сошла с ковра и, позванивая монистом, скрылась за границей света. Женщины скатали ковер.

– На каждом ковре, – шепотом сказала мне Иванна, – танцуют не больше трех танцев. Потом ткут новый.

– Почему?

– Не знаю. Они сами объяснить не могут. Не годится – и все. Используется в хозяйстве. А больше у тебя никаких вопросов не возникает? У меня, например, сто таких «почему». И ни на один нет ответа. Но Чернобыль они предсказали, и одиннадцатое сентября предсказали, и наводнение в Закарпатье… В странных словах, в сложных образах. Я видела эти записи – прямо протоколы самые настоящие. Смотрители записывают свои интерпретации каждого Танца, и – не поверишь! – Изотыч хранит их в сейфе сельсовета. В специальной папке. Раньше отдавали самой старшей женщине, а после ее смерти протоколы переходили к самой старшей после нее, и так далее. Но потом, когда двадцать лет назад сгорел дом одной из хранительниц и с домом сгорели записи, стали хранить в сейфе. Они многое могут предсказать таким способом, но ничего не могут предсказать для себя – только для внешнего мира. И тоже сами не знают, почему.

Все молча вернулись в село, зашли в дом к Любе. Смотрящие разместились за круглым обеденным столом в гостиной, остальные расселись вокруг кто где – как зрители. Возникла длинная пауза, в которой женщины, положив руки на стол, внимательно смотрели друг на друга.

– Город, – сказала самая старшая. – Никто не может выйти. Ловушка и смерть.

– Город, – сказала Люба. – Страх, боль, много зрителей. Никто ничего подобного не ожидал.

– Поворот, – сказала третья. – Старая история. Очень холодно, длинное эхо. Тени святых в лабиринте.

– Три страны, – сказала четвертая, – исчезнут из-за этого города. На тысячу лет.

Генрик Морано все смотрел на фотографию. Смотрел, тяжело дышал и хлопал рукой себя по груди. Потом начал рыться в карманах.

Виктор напряженно наблюдал за его телодвижениями – сейчас он ожидал от этого человека чего угодно. Генрик мог вынуть из кармана футляр для очков, а мог – какую-нибудь маленькую изящную штучку, которая стреляет ядовитыми иглами. Ну не паранойя ли?

Наконец Генрик выудил из брючного кармана пластиковый цилиндр.

– Что это? – спросил сзади Лихтциндер.

– Что это? – продублировал его на немецком Виктор.

– Да не переводите вы, я все понимаю, – сипло сказал Генрик. – Это ингалятор.

Сделав несколько пшиков, Морано задышал ровнее.

– Откуда у вас эта фотография? – отдышавшись, спросил он.

– От одного фотолюбителя. Генрик, или вы спасаете свою репутацию, начав отвечать на мои вопросы, или я, используя все свои связи, вешаю на вас похищение и, возможно, убийство человека. Не говоря уже о том, что Иванна немедленно все узнает.

– Какого человека? – Генрик снизу вверх изумленно поглядел на Виктора.

– Похищение и убийство, – повторил Виктор. – Очень недетская статья.

Генрик опустил голову, сразу как-то состарившись. Виктор смотрел на его розовые залысины, покрытые мелкими капельками пота, и думал, что приходится отчаянно блефовать и вслепую использовать имя Иванны в качестве средства давления. Правда, со средством давления он, кажется, угадал. Иванна приняла эстафету рода Эккертов. Таким образом, для Морано его многолетняя безупречная служба Эккертам может завершиться разоблачением и позором. Отвратительный конец карьеры.

– Я никого не похищал и не убивал, – подал голос Генрик. – Я даже не знаю, о ком вы говорите. Ну я связался, старый дурак… Раз в жизни! Так я и знал…

И он вздохнул, стал часто сглатывать. Взял со стола салфетку и неловко, стесняясь, насухо вытер покрасневшие глаза.

– Не позорьте, – прошептал он, – не говорите Иванне. Я за вас молиться буду.

– Вы за себя молитесь, – посоветовал ему Виктор. И вдруг устыдился своих слов и прокурорской интонации. Иванна, тонкая душа, точно поморщилась бы.

Человека на фотографии звали Ираклий, и в сочетании с этим изысканным именем фамилия Куликов звучала странно. Но его так и звали – Ираклий Евгеньевич Куликов. И он был внебрачным сыном барона Эккерта. То есть был в жизни такой момент, когда Густав Эккерт, истинный правоверный католик, поступил не как католик, пренебрег ценностями семьи. И пока была жива Елена, данное обстоятельство имело статус неприятной и обременительной тайны, в которую был посвящен один лишь Морано, поскольку Эккерт стремился, оставаясь в тени, как-то заботиться о сыне.

Старик испытывал комплекс вины и перед Ираклием, и перед своей Еленой, и перед сотрудницей ООН Лерой Нотенадзе, с которой во время поездки в Америку у него ни с того ни с сего случился кратковременный ироничный роман. Лера, женщина умная, самостоятельная и с чувством юмора, о факте рождения сына и не думала сообщать Эккерту. К тому же спустя год она благополучно вышла замуж за российского спортсмена и олимпийского чемпиона по гребле Евгения Куликова и осела в Москве. И если бы, по иронии судьбы, одна из русских гувернанток внука Петьки не оказалась бы близкой подругой Леры, он, Эккерт, возможно, никогда бы о сыне и не узнал. Елена тогда еще была жива, посему гувернантка под благовидным предлогом отбыла назад в Москву с внушительным гонораром за неразглашение.