Бедный маленький мир - Марина Козлова

Человека на фотографии звали Ираклий, и в сочетании с этим изысканным именем фамилия Куликов звучала странно. Но его так и звали – Ираклий Евгеньевич Куликов. И он был внебрачным сыном барона Эккерта. То есть был в жизни такой момент, когда Густав Эккерт, истинный правоверный католик, поступил не как католик, пренебрег ценностями семьи. И пока была жива Елена, данное обстоятельство имело статус неприятной и обременительной тайны, в которую был посвящен один лишь Морано, поскольку Эккерт стремился, оставаясь в тени, как-то заботиться о сыне.

Старик испытывал комплекс вины и перед Ираклием, и перед своей Еленой, и перед сотрудницей ООН Лерой Нотенадзе, с которой во время поездки в Америку у него ни с того ни с сего случился кратковременный ироничный роман. Лера, женщина умная, самостоятельная и с чувством юмора, о факте рождения сына и не думала сообщать Эккерту. К тому же спустя год она благополучно вышла замуж за российского спортсмена и олимпийского чемпиона по гребле Евгения Куликова и осела в Москве. И если бы, по иронии судьбы, одна из русских гувернанток внука Петьки не оказалась бы близкой подругой Леры, он, Эккерт, возможно, никогда бы о сыне и не узнал. Елена тогда еще была жива, посему гувернантка под благовидным предлогом отбыла назад в Москву с внушительным гонораром за неразглашение.

Когда умерла Елена, Эккерт встретился с сыном. К тому времени Ираклий был на последнем курсе МГИМО, выглядел благополучным мажором и родного отца принял удивленно и настороженно. Но – не отказался от предложения работать у Эккерта и курировать международные контракты.

– Но случилось кое-что между ними, после чего Эккерт резко отодвинул сына от себя, – продолжал Генрик. – Перестал воспринимать. Вычеркнул из жизни. И впоследствии, несмотря на кровное родство, ни словом не упомянул его в завещании, сделав Иванну своей единственной наследницей.

Виктору стало не по себе. Может, это и есть то, чего боялась Иванна? Может быть, Ираклий, который, возможно, причастен к исчезновению девушки Витты, представляет реальную угрозу и для Иванны?

– Нет, – покачал головой Генрик, уловив его мысли, – с этой стороны Иванне ничего не грозит. Вообще ничего. У нее иммунитет. Ну что вы так смотрите? Неужели думаете, что Эккерт мог умереть и оставить Иванну без защиты?

Бедный Лихтциндер уже уморился подпирать собой косяк и присел на табуретку, закрыв корпусом дверь.

– Не понял, – удивился Виктор. – Объясните, что за защита такая. И заодно расскажите, что случилось между Эккертом и Ираклием.

– Вот тут у нас критическая точка, – мрачно произнес Генрик. – Ни на один из этих вопросов я отвечать не буду. Я связан словом, если вы, молодой человек, понимаете, что сие значит. Я Эккерту слово давал. Уж пусть лучше Иванна узнает, каким я на старости лет оказался говнюком, чем его нарушить… При желании можете меня убить.

– Господи, – вздохнул Виктор, – у меня уже голова от вас пухнет.

– И к тому же, – проигнорировал Морано его замечание, – это для вас сейчас не главное. Клянусь вам: это – не главное.

– Ну ладно, – согласился Виктор, – пока не главное. Так каким же говнюком вы оказались?

– Жадным говнюком. Мне предложили откат. В три миллиона долларов. И я согласился. Ну, не буду описывать вам мои низменные стариковские мотивы, мои слабости и душевные терзания. Пропустим их. Но если теперь Иванна перестанет мне доверять, она будет совершенно права.

– Подождите вы с Иванной, мы потом к этому вернемся. Ираклий вам откат предложил?

– Вот именно. Человек, о котором последние двадцать лет Эккерт и слышать не хотел. Он предложил мне откат в три миллиона за то, что я пролоббирую перед Иванной инвестицию в завод фармпрепаратов в Словакии.

– А зачем ему завод? – спросил Виктор. – Он же, насколько я знаю, занимается совсем другим. Каким-то там социальным проектированием.

– А вы напрасно с такой иронией… – вдруг нахмурился Генрик. – Социальное проектирование – чудовищно мощная штука. Но вопрос правильный. Я вот тоже все думаю – зачем ему завод?

– Ты будешь смеяться, – сказала мне Иванна, – но я поняла, что нам надо в Москву. Нам надо к родителям Маши Булатовой. У нее что-то произошло в семье. И она что-то знала. За это ее и убили. Ничего, что я так туманно изъясняюсь? Мне очень не нравится, что ее и Александра Владимировича истории лежат по касательной к орбите Эккерта. Это меня пугает больше, чем страх смерти за неумеренное любопытство.

В Москве хлопьями падал снег. Настоящим счастьем было выйти на перрон из холодного плацкартного вагона, в который мы сели на станции Рузаевка. Не спасли нас и одеяла в количестве четырех штук, выданные сонной и нетрезвой проводницей, – Иванна проснулась без голоса и с болью в горле, у меня злостно заложило нос, нас обоих знобило, и чувствовали мы себя, как французы под Москвой. Потому что, и утром мы это честно признали, не нужно было отказываться от двух овечьих тулупчиков, которые Люба со Славой настойчиво пытались нам презентовать.

Мы долго отпивались кофе с молоком в каком-то ресторане поблизости от вокзала. После третьей чашки и, главное, после блинчиков с мясом за окном выглянуло солнце, и на душе стало веселее.

– Мама Маши, – сказала Иванна с набитым ртом (у нее уже прорезался голос), – работала в редакции «Литературной газеты». Даже если она там уже и не работает, даже если она, не дай бог, умерла, там ее должны помнить. В таких исторических коллективах всегда застревает пожизненно пара-тройка аксакалов, которые помнят Каверина и Симонова. Обещаю тебе.

В редакции «Литературки», казалось, остановилось время. В воздухе пахло куревом, французскими духами и тепленькими, свежей выпечки гранками, как будто – прямо из-под линотипа. Но, скорее, мое воображение просто подсунуло мне обонятельные ассоциации – в нашем мире больше нет линотипов, они ушли в прошлое, куда-то к динозаврам, на которых были похожи внешне.

За маленьким столиком в коридоре курили две очень пожилые сотрудницы. То есть нам сразу повезло, как если бы мы на первой минуте рыбалки вытащили пятикилограммового леща.

– Аня Булатова? – переспросила одна из аксакалок с янтарным браслетом на сухом запястье. – Конечно! Только она в Австралии.

Я внутренне похолодел, ясно представив себе, что к вечеру мы окажемся в Сиднее. Потому что молодую женщину рядом со мной зовут Иванна. И я теперь точно знаю, чего от нее можно ожидать.

– Нет, Дина, – сказала другая женщина, – в Австралии Аня Славина. А Булатова на Цветном бульваре квартиру продала и переехала к сыну в Староостоженский.

– Зачем продала? – удивилась Дина. – Деньги сейчас есть – завтра нет, а квартиры так дорожают – не дай бог.

Они еще немного поговорили о монетарной политике правительства, о курсе доллара и о льготах участникам войны, а потом вторая, которую, как выяснилось, звали Жанной Васильевной, порывшись в своей пухлой записной книжке, нашла нам телефон.

Иванна позвонила, представилась подругой Маши и, записав адрес, неопределенно покачала головой.

– Как она отреагировала? – спросил я.

– Никак, – пожала плечами Иванна. – Сказала «очень приятно, пожалуйста, подъезжайте». А у меня внутри все сжалось: думала, расстрою человека. Но с другой стороны, времени ведь много прошло…

Честно говоря, я ожидал увидеть если не старушку (ей сейчас могло быть лет шестьдесят с лишним), то пожилую женщину, и даже начал ее как-то себе представлять. Как, собственно, должна выглядеть пенсионерка, потерявшая в свое время взрослую дочь? Но…

– Анна Карловна в тренажерном зале, – сообщила нам совсем юная барышня. Возможно, невестка. Или домработница. Судя по дому, парковке возле него, по подъезду и перспективе апартаментов за спиной барышни, домработница была вполне уместной.

Девушка усадила нас в гостиной и предложила чаю. От чаю мы отказались. От сока и минералки – тоже. А также от сухого вина, джина (с тоником или без) и коньяка. Даже в этой унифицированно-безупречной двухъярусной квартире, в которой явно жили люди с годовым доходом не меньше ста тысяч (долларов, разумеется) в год, не исчез дух московского гостеприимства, в котором главным было – предложить все, что есть, в котором все было «немного чересчур», но зато незабываемо и очень мило. Благодаря этому я помню все свои визиты в Москву – до единого. Когда мы отказались от мате со льдом, я понял, что девушка готова перейти к содержимому холодильника, а мы начинаем выглядеть глупо.

На пункте «китайский листовой чай с хризантемами» Анна Карловна в голубом спортивном трико и с полотенцем на плече буквально слетела со второго этажа на первый. Ее светлая челка была влажной – видно, мадам умывалась на скорую руку. Может, ей было и шестьдесят с лишним лет. Но отсутствие морщин, юный взгляд карих глаз и детская улыбка говорили одновременно и о человеческом феномене, и о выдающихся успехах пластической хирургии.