Война Жреца. Том II (СИ) - Якубович Александр

Проверка припасов показала, что в среднем, у каждого лучника было сорок залпов, а у арбалетчиков — по два десятка болтов в колчанах. Более, чем достаточно. После этого воины возьмутся за холодное оружие: копья, топоры со щитами или, кто побогаче — за мечи.

— Эй! Барон!

Прямо сейчас я шел через лагерь в «офицерский табор», как называл я сам про себя палаточный городок для командования и аристократов. Так что сначала я даже не понял, что обращались именно ко мне.

— Эй! Кровавый барон! Погодь!

Наконец-то до меня дошло, что вон тот усатый паринийский копейщик лет сорока обращался ко мне.

— Чего тебе, служивый? — спросил я холодно.

Паринийцы были не самыми дисциплинированными бойцами, но длинными пиками в строевом бою орудовали отменно. Особых культурных различий между ними и клерийцами не было, так что соседи быстро влились в наше войско, вступив под командование королевских командиров и конкретно — под руку графа Пренора.

— Говорят, ты мятежникам своим колдунством надавал знатно под Пите. А до этого — нашим настучал, еще в той войне, десяток годков назад, так?

— Говорят разное. А с чего такой интерес?

Мужик сплюнул через щель в зубах и попытался изобразить некоторое подобие почтения. Получалось у него плохо.

Но завтра всем нам идти в бой, так что сейчас никакого страха перед вельможей у него не было. Тем более каждая собака на этой части Таллерии была в курсе, что я — жалованный дворянин. То есть почти свой для черни.

— Да тут у наших разговоры ходят всякие. Одни, значится, говорят, что сеча лютая будет, потому что королевна ваша осталась, значит, брюхатая в столице… — Пикейщик понял, что сболтнул лишнего, но так как гневной реакции от меня не последовало, продолжил. — А другие, значит, есть у нас пара ветеранов, говорят, что ты лютый колдун, барон. И что не просто так тебя кровавым прозвали, или огненным, кто как. Вот, говорят, что когда герцоги ваши, значит, взбрыкнули и против молодой королевны пошли, ты, значит, за стену вышел и на ту половину дружины, на которую посмотрел, та и померла. А от тебя, значит, огонь цвета крови шел…

Я наблюдал, как мужик пытается подобрать правильные слова, а его товарищи, что остались у походного костра, даже боятся вдохнуть. Мало того, что остановили вельможу посреди лагеря, так еще и такие вопросы задают. Я отчетливо ощущал спутанность сознания паринийцев — мужики упорно накачивались молодым вином, пытаясь притупить чувство страха и нездоровое возбуждение, которое охватило всю армию в преддверии грядущего сражения. Впрочем, даже если бы я не был ментальным магом, то пикейщиков с головой выдавало вполне характерное амбре. Хотя сейчас подобные ароматы витали даже над штабной палаткой, только в отличие от простых солдат, аристократы подливали глаза моими настойками и хорошим токонским.

— А ты сам во что веришь, солдат? — спросил я в ответ.

— А Семеро его знают, во что тут верить, — пожал плечами мужик. — Одни говорят, одно, другие — другое. Я вот стою перед тобой, барон, и не вижу, чтобы ты был похож на великого колдуна. Боец крепкий, да, но не колдун.

— Вот ты и сам на свой вопрос и ответил, — сказал я и уже решил идти дальше.

— А нежели ты колдун? То, что тогда, испепелишь гонгорских собак? — крикнул молодой парниша мне в спину.

— Твое дело, солдат, покрепче пику держать, чтобы строй не прорвали, — ответил я парню, — тогда и испепелять никого не придется, сами найм отработаете и соседям поможете отбиться.

Мой ответ вызвал одобрительный гул у костра. Дело барон говорит! Наше дело солдатское — колоть и рубить. Если все делать правильно, то никакая магия не понадобится. Тем более что надеяться только на магов смысла нет. Вон, десять лет назад наняли магов, что как грязи их было. И что? Получили от клерийцев по зубам. Так что сталь — она лучше магии. Не подведет.

Оставив паринийцев выяснять, нужна ли вообще магия на поле боя или нет, я двинулся дальше по лагерю.

Тяжело быть менталистом в такой массе народу. Еще тяжелее быть менталистом, который живет с постоянно опущенными барьерами и не может оградиться от этого фонового шума в полной мере. Как же мне хотелось поднять ментальные стены! Да повыше! Но нельзя. Жизнь меня уже несколько раз наказывала за любовь к тишине, а напоминанием мне служил железный протез в форме латной перчатки вместо правой руки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но и находиться постоянно в этом море человеческих эмоций было сложно.

За годы жизни менталистом я понял, что мужчины намного примитивнее женщин. Наш спектр эмоций настолько скуден, насколько это в принципе возможно. Оттенки есть только у злости, гнева и ярости. Печаль, грусть или это неуловимое легкое поэтическое настроение — встречалось только у молодых юношей. Чем старше мужчина был на моем пути, тем более он походил на эмоционального инвалида, у которого остались только рефлексы.

Армия же превращала человека в калеку намного быстрее гражданской жизни. И если условный кузнец мог замечтаться, глядя на пламя в своем горне, то уж солдат был прямым, как его копье. И таким же простым в эмоциональном плане.

Есть деньги на выпивку и женщин — гуляем. Гоняет сотник — злимся. Поймали на драке в городе — делаем вид, что грустим, а на самом деле думаем, где бы найти выпить еще. Немногочисленные семейные, которые пошли в армию за хорошим жалованием и несли службу в гарнизонах «по месту жительства» иногда скучали о женах, хотя все больше заглядывались на молодых девок, что подрабатывали там же прачками, и только молодые новобранцы мечтали о подвиге и персональном дворянстве.

Армия — это общество себе подобных, которое делает из мальчика мужчину и учит его правилам поведения. Так говорили мне когда-то во время споров о надобности призывной армии как таковой. Мол, это школа жизни. Сейчас, имея возможность влезть в любую голову и посмотреть, что там творится, я с уверенностью могу заявить: армия меняет юношей, это так. Но делает ли она их мужчинами? Или это уже просто продолжение их оружия? Наверное, в условиях средневековой Таллерии излишняя эмоциональность только во вред. Все же жизнь в такие времена — не сахар. На третьем десятке из-за паршивого питания начинают сыпаться зубы, к тридцати — появляется пара хронических болячек, к сорока — ты развалюха, которая мается с подагрой, разбитыми коленями и скалится на мир пустыми деснами. Потому что услуги магов-целителей стоят немало. И это если твоя жизнь проходит более-менее спокойно. К этому моменту у человека остается минимум эмоций, исчезают стремления, а желания его становятся просты и примитивны.

И только сейчас, в вечер перед боем, наружу лезет то, что кто-нибудь мог бы назвать страхом, а я бы охарактеризовал как зов остатка души, убитой когда-то жестким десятником. Пусть для этих людей война была ремеслом, как для пекаря — замесить утром тесто, но сейчас они пытались утопить в вине простые, но пугающие расчеты. Потому что если мы проиграем, в землю ляжет примерно каждый третий. Если выиграем — скорее всего, каждый пятый.

Завтра в любом случае кто-то умрет, это было неизбежно, как неизбежен восход солнца. И вот это осознание, что вне зависимости от победы или поражения ты можешь перестать дышать, это осознание приближающейся гибели, и превращало солдат обратно в людей. В тех молодых парней, которые когда-то записались в королевскую армию, дружину аристократа или взяли тренировочное копье из руки старшего товарища по отряду наемников.

И сейчас мысли тысяч испуганных душ давили своими сомнениями и страхами на мои мозги. И не было ни единого шанса спрятаться от этого гула.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Примерно те же настроения гуляли и по «офицерскому табору», только тут все было немного сложнее. Если солдат отвечал только за себя и свое копье, то аристократ нес ответственность еще и за многочисленное семейство. Жены, дети, вдовствующие тетушки — от каждого бойца тяжелой конницы, которые в большинстве своем были представлены аристократией или отличившимися дружинниками, зависело слишком много народу. Но и тут решение проблемы было таким же, как и у солдатни — вино, возможно — девицы.