Там мы стали другими - Томми Ориндж

когда избивал, – но на этот раз он набросился на меня, целясь острым концом. Мама остановила его. Он бы переступил через кого угодно, через любую черту, но только не через нее. На следующее утро я нашла у себя под кроватью его косу. Искала свои тапочки, а нашла косу. Когда я спустилась вниз, мама сказала, что мне пора уходить. – Фина подошла к окну и открыла его. – Будет лучше, если мы впустим сюда немного свежего воздуха. Этой комнате нужно дышать. Я могу принести тебе еще одеял, если ты замерзнешь.

– Я в порядке. – Конечно, я солгал. Налетел ветерок, и мне показалось, что он царапает руки и спину. Я натянул одеяло до подбородка. – Это было в Нью-Мексико?

– Лас-Крусес, – сказала она. – Мама посадила меня на автобус до Окленда, где у моего дяди был ресторан. Когда я приехала сюда, сразу сделала аборт. А потом меня свалил какой-то недуг, я совсем ослабла. Так продолжалось около года. Я себя чувствовала хуже, чем ты сейчас, но состояние похожее. Эта напасть сбивает с ног и не дает подняться. Я написала маме, попросила о помощи. Она прислала мне комок шерсти и велела закопать его в основании кактуса с западной стороны.

– Комок шерсти?

– Примерно такого размера. – Она сжала руку в кулак и показала мне.

– И это сработало?

– Не сразу. Но постепенно хворь отступила, и я выздоровела.

– Значит, проклятие стало причиной твоей болезни?

– Я тоже так думала, но теперь, после всего, что случилось… – Она повернулась и посмотрела на дверь. Внизу зазвонил телефон. – Надо ответить, – сказала она, поднимаясь, чтобы уйти. – Поспи немного.

Я потянулся, и меня пробрала сильная дрожь. Я натянул одеяло на голову. Это та самая лихорадка, когда замерзаешь настолько, что приходится потеть, чтобы прогнать озноб. В поту и холоде, дрожащий всем телом, я думал о той ночи, что прорвалась сквозь окна и стены нашего дома и привела меня в кровать, где я изо всех сил старался поправиться.

Мы с отцом перебрались с дивана на кухню, чтобы поужинать за столом, когда пули пронеслись по дому. Как будто встала стена горячего звука и ветра. Весь дом содрогнулся. Это было неожиданно, но, по большому счету, ожидаемо. Мой старший брат Джуниор и мой дядя Сиксто украли у кого-то из подвала несколько растений. Они вернулись домой с двумя полными черными мешками для мусора. Чертовски глупо. Такой большой вес не мог не настораживать. Иногда я проползал через гостиную на кухню или смотрел телевизор, лежа на полу.

В ту ночь те, кого обокрали мои тупоголовые брат и дядя, подкатили к нашему дому и изрешетили его пулями, расстреляв ту жизнь, которую мы знали, жизнь, которую наши родители строили с нуля. Мой отец – единственный, кто словил пулю. Мама была в ванной, а Джуниор – в своей комнате в задней части дома. Мой отец заслонил меня собой, подставил свое тело под пули.

Лежа в постели и мечтая о сне, я не хотел, но думал о Шестерке[68]. Так я привык его называть. Дядю Сиксто. Он называл меня Октавой. Я толком не знал его, пока рос, но после смерти отца он стал приходить ко мне по нескольку раз на неделе. Не то чтобы мы много разговаривали. Он, как обычно, включал телевизор, курил травку, выпивал. Наливал и мне. Делился косячком. Мне никогда не нравилось ловить кайф. Я сразу становился чертовски нервным, начинал прислушиваться к сердцебиению – не слишком ли оно медленное или чересчур быстрое, не остановится ли сердце, не хватит ли меня удар? Впрочем, мне нравилось выпивать.

После перестрелки Джуниор задерживался на улице дольше, чем обычно, заявляя, что собирается трахнуть этих парней, что объявляет им войну, но Джуниор только болтал.

Иногда мы с Шестеркой смотрели телевизор днем, и солнце пробивалось сквозь одно из пулевых отверстий из тех, что остались в стене, и я видел, как гребаная пыль кружится в этом узком луче света. Мама заменила окна и двери, но не потрудилась заштукатурить дыры в стенах. Не побеспокоилась об этом или не захотела.

Спустя несколько месяцев Сиксто перестал приходить к нам, и Фина посоветовала мне проводить больше времени с моими двоюродными братьями Мэнни и Дэниелом. Их мама позвонила Фине и попросила о помощи. Это заставило меня задаться вопросом, не звонила ли и моя мама Фине, чтобы попросить о помощи после смерти моего отца, и не потому ли меня навещал Сиксто? Без участия Фины не обходилось ни в одном деле. Она единственная, кто пытался удержать нас всех вместе, не дать нам провалиться в дыры, куда пыталась засосать нас жизнь, как те пули, что пронзили дом той ночью.

Отец Мэнни и Дэниела потерял работу и стал все больше прикладываться к бутылке. Поначалу я ходил к ним из чувства долга. Просто делал то, что говорила Фина. Но потом я сблизился с Мэнни и Дэниелом. Не то чтобы мы много разговаривали. В основном играли в видеоигры в подвале. Но мы проводили вместе почти все свободное время – вне школы, – и, оказывается, тот, с кем ты проводишь время, в конечном счете важнее того, что ты делаешь с этим временем.

Однажды мы сидели в подвале, когда услышали шум наверху. Мэнни и Дэниел переглянулись, как будто знали, в чем дело, но не хотели, чтобы их догадки подтвердились. Мэнни вскочил с дивана. Я побежал за ним. Первое, что мы увидели, когда поднялись наверх, это как отец швыряет их маму об стену, а потом хлещет ее по лицу. Она оттолкнула его, и он рассмеялся. Мне никогда не забыть этот смех. И то, как Мэнни выбивал из него тот смех. Мэнни кинулся к отцу сзади и оттащил его, схватив за шею так, будто пытался вырвать дыхание. Мэнни был крупнее своего отца. И тянул его со всей силы. Они оба попятились в гостиную.

Я услышал, как Дэниел поднимается по лестнице. Я открыл дверь в подвал и жестом остановил его – мол, останься внизу. Затем раздался звон разбитого стекла. Мэнни и его отец рухнули на стеклянный стол в гостиной. В ходе борьбы Мэнни удалось повернуться так, что он приземлился сверху на своего отца. У него остались порезы на руках, но отец лежал весь в крови, к тому же без сознания, на битом стекле. Я подумал, что ему конец.

– Помоги мне затащить его в машину, – сказал Мэнни. И я помог. Я поднял его отца,