Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

Когда я разговариваю с ребенком, невиннейшие наши шутки содержат заряд враждебности, способный уложить слона.

«Умойся, — говорю я ребенку. — У тебя лицо грязное». «И совсем не грязное», — говорит ребенок. «Еще какое грязное, — говорю я, — Я могу перечислить по крайней мере девять участков кожи, облепленных грязью». «Это все тесто, — объясняет ребенок. — Мы снимали посмертные маски». «Тесто!» — воскликнул я, потрясенный самой мыслью, что ребенок вот так вот попусту изводил муку, воду, а небось еще и бумагу на такое легкомысленное времяпрепровождение, как снятие посмертных масок. «Смерть! — воскликнул я, переходя к более убедительным доводам. — Да что ты знаешь о смерти?» «Это конец мира, — сказал ребенок, — для испытавшей смерть личности». «Мир исчезает, когда ты отводишь от него глаза», — сказал ребенок. Это было верно, так что я не стал спорить. Я вернулся к исходной теме. «Твой отец говорит тебе вымыть лицо», — сказал я, препроводив себя в тихое и уютное убежище третьего лица. «Я знаю, — кивнул ребенок, — ты всегда это говоришь». «А где они, эти ваши маски?» — спросил я. «Сохнут, — сказал ребенок, — на нагреваторе». (Так он называет радиатор.) Я пошел в комнату, где стоял нагреватор и посмотрел. Ну да, вот они, четыре крошечные пожизненные маски. Ухмыляющиеся физиономии моего трехлетнего ребенка и троих его приятелей. «Кто научил вас, как это делать?» — спросил я и услышал в ответ: «Нас научили в детском садике». Я мысленно проклял проклятый детский сад. «Ну и что же ты намерен с ними делать?» — спросил я, демонстрируя полагающийся интерес к детским проектам. «Может, на стенку повесить?» — предложил ребенок. «Ну да, конечно, повесить их на стенку, почему бы и нет?» — сказал я. «Напоминание, что все мы смертны», — загадочно скривился ребенок. «Что это у тебя за выражение на физиономии? — вопросил я, — Как я должен его понимать?» «Хо-хо», — сдержанно, но вполне отчетливо хохотнул ребенок. «Чего ты смеешься?» — спросил я. Смех ребенка в сочетании с выражением его лица вселяли страх в мое сердце, в место, где и без того хватало всяких страхов. «Еще узнаешь», — сказал ребенок, трогая маски грязным пальцем, на предмет их сухости. «Еще узнаю?» «Ты пожалеешь», — сказал ребенок, жалостливо взглянув на себя в зеркало. Но тут я сильно опережал события, я уже жалел, давно и о многом. «Я пожалею! — воскликнул я, — Да я всю свою жизнь только и делаю, что жалею!» «И не без причины», — сказал ребенок, сменив жалостливое выражение лица на умудренное. Как ни прискорбно, далее последовал вопиющий случай жестокого обращения с ребенком. Стыд не позволяет мне углубляться в подробности.

«У тебя будут семь лет», — сказал я Ванде. «Какие еще семь лет?» — спросила Ванда. «Семь лет, на которые ты статистически переживешь меня, — объяснил я. — Эти годы будут полностью принадлежать тебе, делай все, что хочешь. За эти семь лет ты не услышишь от меня ну ни слова упрека, ни одного возражения. Это я твердо обещаю». «Я не могу столько ждать», — сказала она.

Я помню утреннюю Ванду. Как-то утром, когда я читал «Тайме», мимо меня прошла Ванда, скорбно вздыхая, хотя она вылезла из постели не более тридцати секунд назад. Ночью я пил, и теперь моя враждебность вырвалась из своего логова, как ведьма с реактивной тягой. Когда мы с Вандой играли в шашки, я так злобно на нее щерился, что она могла прозевать тройной поед.

Я помню, как я как-то починил ребенку велосипед. А затем, у вечернего камина, купался в восхищенных благодарностях. Я поступил хорошо, как подобает отцу. Велосипед был дешевенький, за 29,95 или что-то в этом роде, седло у него начало вихлять, и как-то Ванда вернулась с прогулки по парку в полной ярости, что ребенок должен страдать из-за моего крохоборства, она имела в виду вихляющее седло. «Я все починю», — сказал я. Я пошел в скобяную лавку, купил двухсполовинойдюймовый обрезок трубы и надел его на стойку седла, чтобы не сползало вниз. Затем я взял гибкую стальную ленту длиной около восьми дюймов и прикрепил ее винтиками сперва к седлу, сзади, а затем к главной стойке рамы. Теперь седло не болталось из стороны в сторону. Такой себе триумф изобретательности и смекалки. Тем вечером в нашей семье царили мир и любовь. Ребенок по первой же просьбе принес мне мои девять стаканов и даже выровнял их в идеальную шеренгу при помощи длинной линейки. «Спасибо», — сказал я. Мы одаривали друг друга лучезарными улыбками, словно соревнуясь, чья лучезарнее.

Как-то я посетил наш детский сад. Отцов приглашали туда по очереди, по одному отцу за раз. Я сидел на маленьком стульчике, дети же тем временем носились по комнате и стояли на головах. Меня угостили маленьким пирожком. Ко мне прицепилась маленькая девочка. Она сказала, что ее отец сейчас в Англии. Она ездила к нему один раз, и его квартира полна тараканов. Мне хотелось забрать эту девочку себе.

После развода, последовавшего за достижением так называемой «точки надлома», Ванда навестила мое холостяцкое логово. Мы пили за все подряд. «За ребенка!» — провозгласил я. Ванда подняла стакан. «За твои успехи!» — провозгласила она, ее участие немало меня порадовало. Я снова поднял стакан и провозгласил: «За республику!» Мы выпили за республику. Следующий тост провозгласила Ванда. «За покинутых жен!»- сказала она. «Ну, ну, — сказал я, — насчет покинутых это ты немного слишком». «Оставленных, брошенных, вышвырнутых», — сказала она. «Мне помнится, — сказал я, — что мы разошлись, вроде как, по обоюдному согласию». «А когда приходили гости, — сказала она, — ты отправлял меня на кухню». «Я думал, тебе нравится на кухне, — сказал я. — Ты же всегда говорила, чтобы я убирался с этой долбаной кухни». «А когда мне потребовалась коррекция прикуса, — сказала она, — ты не захотел платить за аппарат». «Семь лет просидеть у окна, засунув палец в рот, — сказал я. — Ну как тут сохраниться правильному прикусу?» «А когда мне потребовалось новое платье, — сказала она, — ты спрятал кредитную карточку». «А чем было плохо старое? — удивился я, — Поставила бы пару заплат, и все в порядке». «А когда нас пригласили в Аргентинское посольство, — сказала она, — ты заставил меня надеть шоферскую фуражку, усадил за руль, и кончилось все тем, что ты трепался с послом, а я как дура торчала на парковочной площадке, вместе с остальными шоферами». «Так ты же не знаешь испанского, — напомнил ей я. «За все про все, — сказала она, — это не был счастливейший из браков». «Согласно данным Бюро по учету народонаселения, — сказал я, — за последние десять лет количество одиноких людей обоего пола выросло на шестьдесят процентов. Считай, что мы попали в струю». Судя по всему эта мысль не очень ее утешила. «За ребенка!» — провозгласил я, но она сказала: «За это мы уже пили». «Тогда за мать этого ребенка!» — сказал я, и она сказала: «Вот за это я выпью». Правду сказать, к этому моменту нас с ней уже немного пошатывало. «Слушай, — сказал я, — а может, не будем каждый раз вставать, обойдемся без этого». «Слава Богу», — сказала она и села. Тогда я всмотрелся в нее, стараясь различить следы того, что я видел в начале. Следы сохранились, но только следы. Слабые признаки. Рудименты былой тайны, которая никогда уже не вернется к своей изначальной целостности. «А я знаю, чем ты сейчас занимаешься, — сказала она, — Навещаешь руины». «Совсем и нет, — сказал я, — Ты превосходно выглядишь, если учесть». «Если учесть!»- воскликнула она и вытащила из-за пазухи поразительно большой седельный пистолет. «За почивших в бозе!» — провозгласила она, энергично размахивая седельным пистолетом. Я выпил, хотя и не без сомнений — кого она, собственно, имеет в виду? «За дражайших покойников, — сказала она, — Незабываемых, нежно любимых, высокочтимых, великолепно провентилированных». Тут она попыталась провентилировать меня, с помощью седельного пистолета. Ствол дико раскачивался то вправо от моей головы, то влево от моей головы, а я отчетливо сознавал, что калибр этого оружия способен с избытком компенсировать все огрехи системы наведения. Затем прогремел оглушительный выстрел, пуля вдребезги разнесла бутылку, стоявшую на каминной полке. Ванда заплакала. В комнате стоял густой запах скотча. Я вызвал для нее такси.

Теперь Ванде повеселее — наверное. Она живет в Нантерре, изучает марксистскую социологию под руководством Лефевра (чьему перу, не лишним будет заметить, принадлежит «Critique de la Vie Quotidienne»). Ребенок поручен заботам экспериментального детского садика для аспирантских детей, где воспитание поставлено в строгом соответствии с идеями Пиаже — как я думаю. Ну а я — у меня есть мой J & B. Компания J & B производит его ящик за ящиком, год за годом, так что в обозримом будущем дефицита не предвидится — как говорят знающие люди.

ПЕСОЧНИК

'Уважаемый доктор Ходдер.

** Я понимаю, что как-то не принято вступать в переписку с психоаналитиком своей девушки, однако есть определенные моменты, о которых, как мне кажется, вам следовало бы знать. У меня возникала мысль посетить вас лично, но в таком случае создалась бы, как вы несомненно понимаете, совершенно неловкая ситуация, я пришел бы на прием к психиатру. Ровно так же я понимаю, что этим своим письмом я до некоторой степени вмешиваюсь в проводимую вами терапию, однако вы ведь совсем не обязаны обсуждать полученные от меня сведения со Сьюзен. Я очень прошу вас рассматривать мое письмо, как наш с вами секрет. Я очень прошу вас рассматривать его как сугубо личное и конфиденциальное.