Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году - Эжен Сю

Уров-Куров, удивленно и сурово посмотрев на колдунью, возразил:

— Мама-Юмбо не говорит дважды. Он сказал, что, если бледнолицые не умрут до захода солнца, случатся великие беды. Значит, они должны умереть.

Бабоюн-Книфи в отчаянье поглядела на дочь и сказала:

— Острый взор может затмиться, сильная рука может ослабеть. Я сама испрашивала волю великого духа и читала тайные знаки, которые никто другой не может прочесть. Но я ошиблась — во второй раз Мама-Юмбо сказал мне это. Пускай же Уров-Куров не совершает казни, покуда в ночной тишине я не воззову к Явагону.

— А если моя сестра не ошиблась, — свирепо и раздраженно воскликнул вождь, — если великий дух желает, чтобы пленников казнили на заходе солнца — значит, наше племя посетят великие беды? Страшись, женщина!

— Бабоюн-Книфи нечего страшиться, — твердо произнесла колдунья. — Мудрецы и вожди всегда ей послушны. Пусть Уров-Куров сам страшится ослушаться воли Мама-Юмбо.

— Солнце садится! Солнце садится! — в панике воскликнул вождь, но тут же овладел собой и так ответил Бабоюн-Книфи:

— Кровь бледнолицых не может быть противна Мама-Юмбо. Я исполню его первую волю.

И вождь свистнул особенным образом. По этому знаку со всех сторон поднялся ужасный вой. Палачи подбросили дров в огонь и взяли скальпировальные ножи, а музыканты задудели во флейты. Толпа расступилась; жрецы ввели Геркулеса с Пиппером.

Их привязали к столбам, и в это время некий индеец, пробившись через толпу, подошел к Уров-Курову и объявил:

— Твои воины привели бледнолицую пленницу.

Поднялся всеобщий удивленный ропот — все забыли даже о казни. Солнце опустилось за горизонт.

— Солнце село! — торжественно воскликнула колдунья, обратившись к Уров-Курову. — Ты видишь — твое желание не сбылось: бледнолицых не казнили на заходе солнца. Значит, я верно поняла знак Мама-Юмбо: он хотел, чтобы они сегодня избежали казни.

Три индейца ввели Адою.

XXX

Пленница

По приказанию Уров-Курова Адою отправили в поселение Ултока-Одноглазого, но уже два дня в бухте Палиест не было ни его самого, ни Тарпойна с Силибой.

На всякий случай пяннакотавы отвели Адою в крааль к вождю.

Увидев хозяйку, Ягуаретта остолбенела. Пораженная и стыдом, и гневом, и ревностью, она сумрачно глядела то на Адою, то на Геркулеса. Геркулес же, привязанный к столбу, тупо уставился на чан с кипящим маслом.

Воспользовавшись смятением, произошедшим от появления креолки, колдунья подбежала к дочери. Она пустила в ход все — просьбы, угрозы, уговоры, чтобы только Ягуаретта передумала и не кончала с собой — ведь в этот день, по крайней мере, европейцев не казнили!

Солнце скрылось за горизонтом, и, как это бывает близ экватора, сразу же, без сумерек, настала ночь.

На Уров-Курова произвели впечатление слова колдуньи. К тому же он понял, что все равно упустил время для казни, и велел отвести пленников обратно в карбет.

Увидев Геркулеса у рокового столба, Адоя невольно вскрикнула.

Он же, хоть и был в бреду, узнал хозяйку Спортерфигдта. Но способность рассуждать капитан утратил совершенно: ее появление в толпе дикарей ничуть не удивило Геркулеса. Он любезно улыбнулся креолке и сказал, как ни в чем не бывало:

— Как вы поживаете, сударыня? Простите великодушно, не могу поцеловать вам ручку.

Больше Геркулес сказать ничего не успел: стража уволокла его в карбет. Там его опять связали и уложили на циновку.

Ягуаретта слышала крик Адои и видела движение Геркулеса. Она крепко схватила мать за руку и сказала:

— Матушка, посмотри на эту девушку. Ее отец убил моего отца.

— Так это бледнолицая девушка из Спортерфигдта! — шепнула колдунья в ответ. — Сам Явагон послал нам ее.

Индейцы увидели, что казнь отложена, и разошлись. В табуи остался Уров-Куров и с ним несколько старцев и воинов.

Адоя стояла перед ними, гордая, благородная. Временами она бросала взор в сторону карбета, куда увели Геркулеса с Пиппером.

Индейский вождь знаком подозвал колдунью — он знал, что она говорит по-голландски, — и сказал ей, указав на Адою:

— Пусть сестра моя возьмет на ночь бледнолицую девушку в свой дом. Ее отец — Спортерфигдт; это был один из наших злейших врагов. Пусть сестра моя нынче ночью, пока светит луна, узнает волю Мама-Юмбо, а завтра на рассвете можно будет принести бледнолицую девушку в жертву Мама-Юмбо.

Уров-Куров вышел. Бабоюн-Книфи сказала креолке:

— Иди за мной.

Услыхав слова на родном языке, Адоя радостно воскликнула:

— Слава Богу! Хоть кто-то меня поймет. Скажите, Бога ради, давно ли в плену этот белый капитан, который сейчас тут был? Что он, ранен? Что с ним будет? Если хотите сделать доброе дело — помогите ему… помогите нам вернуться в Спортерфигдт. Вы получите хорошую награду.

— Оба бледнолицых умрут, — злобно отвечала колдунья. — Ты тоже умрешь.

Тут Адоя в первый раз увидела маленькую индианку: склонив набок голову, она медленно подходила к бывшей хозяйке.

— Ягуаретта! — воскликнула креолка. — Как, ты здесь! Я все думала: до чего же ты крепко спала, когда индейцы в ту страшную ночь утащили меня из Спортерфигдта. Не дай Бог, если сейчас все объяснится!

Адоя с укоризной поглядела на Ягуаретту. Та не отвечала.

— Десять лет я была тебе, как сестра, — продолжала Адоя, — а батюшкин дом был твоим родным домом. Если ты помнишь хоть немного мою доброту — уговори своих соплеменников не совершать этого гнусного убийства. Ты ведь, наверное, можешь их уговорить, а эта женщина сказала, что их должны убить!

— Эта женщина — моя мать, — сказала Ягуаретта.

— Твоя мать? — поразилась Адоя. — Так мне нечего бояться! Раз вы ее мать, — обратилась она к колдунье, — спросите сами Ягуаретту, и она скажет вам, что жила в Спортерфигдте как моя подруга. Да, да, вы можете сейчас отблагодарить меня, с лихвой отблагодарить — помогите только убежать двум белым воинам и мне! Ведь вы это можете, правда?

Бабоюн-Книфи безмолвно выслушала Адою и ледяным тоном произнесла в ответ:

— Если бы дочь Спортерфигдта признала мою дочь своей хозяйкой и служила ей на коленях — и то ничего бы не значило. За кровь нельзя заплатить.

— Что значит — за кровь! — воскликнула Адоя.

— Хозяин Спортерфигдта убил ее отца, — глухо молвила Бабоюн-Книфи, указав на Ягуаретту.

— Неправда! — решительно возразила Адоя; глаза ее загорелись негодованием. — Не может быть того! Добрее батюшки не было человека — он не мог быть так жесток.

— Разве он не говорил тебе, что подобрал дитя в лесу после схватки с индейцами?