Робеспьер - Анатолий Левандовский

Жирондисты также желали скорейшего начала войны, но они мечтали не о «малой» войне, а о мировом пожаре. Они хотели потрясать троны и экспортировать революцию соседним народам. Подобного рода агитация могла разжечь — и действительно разожгла — воинственный энтузиазм трудящихся масс, отвечая революционному патриотизму французского народа. Однако под внешним блеском жирондистского красноречия скрывалась эгоистическая и тонко продуманная политика, толкавшая народ на авантюру. Заботясь на словах о низвержении деспотизма и расширении революционного движения, на деле жирондисты помышляли лишь о расширении экономических возможностей торгово-промышленной буржуазии за счет захвата северо-восточных пограничных территорий. Призывая на словах к спасению нации, на деле они стремились лишь отвлечь массы от внутренних проблем и этим облегчить установление своего политического господства.

Робеспьер прекрасно понял и короля, и фельянов, и жирондистов. Сознавая неизбежность смертельной схватки с силами коалиции, он был далек, однако, от опьянения Инара и его друзей. Ему глубоко претила мысль о насильственном навязывании другим народам чуждого им строя. Для Франции война могла быть только справедливой, оборонительной. При этом, отнюдь не представляя себе войну в виде воскресной прогулки под звуки фанфар, Робеспьер считал крайне неразумным ее ускорение. В речи, произнесенной в Якобинском клубе 18 декабря, он с предельной остротой сформулировал свою точку зрения и вскрыл истинную подоплеку махинаций реакционеров.

— Я тоже хочу войны, — сказал он, — но войны такой, какую требуют интересы нации: укротим сперва наших внутренних врагов, а потом двинемся против врагов внешних…

— Существуют ли у нас враги внутри страны? — обращался он к жирондистам. — Вы их не признаете, вы признаете только Кобленц… Знайте же, что, по мнению всех осмотрительных французов, подлинный Кобленц находится во Франции…

Подчеркнув, что самого опасного врага следует искать поблизости, в центре Парижа, около трона, на самом троне, Неподкупный раскрыл картину заговора, составленного дворам и фельянами. Он разоблачил военного министра Нарбонна, стремившегося создать армию в качестве силы для подавления революции, он показал, как в сложившихся условиях, когда королевские вето поощряют реакционное духовенство и предателей-дворян, любая внешняя война неизбежно осложнится внутренней, междоусобной войной, а также войной религиозной, что сделает достижение победы весьма маловероятным. И он, возражая против объявления войны, требовал в первую очередь вооружения народа.

Но особенно неизгладимое впечатление как на друзей, так и на врагов произвела его вторая речь о войне, произнесенная в Якобинском клубе 11 января 1792 года.

Предыдущее выступление Робеспьера крайне обозлило жирондистов, ибо его речь, идя вразрез с их планами, значительно ослабила впечатление от тех ярких, зажигательных призывов, с которыми они неоднократно обращались к своим слушателям в Собрании и вне его. Бриссо ответил на речь от 18 декабря резким выпадом, полным грубой клеветы и натяжек. Он защищал Нарбонна и выгораживал двор, хотя не смог при этом ничего противопоставить разоблачениям Неподкупного. Речь вождя жирондистов возмутила многих представителей демократии. «Я вас больше не уважаю, г. Бриссо; я считаю вас изменником», — писал один прогрессивный журналист. Однако часть якобинцев поддержала оппонента Робеспьера. Тогда последний выступил с большой речью, потрясшей всех. В речи Максимилиана не было ни брани, ни клеветы. Он не собирался отвечать клеветникам их оружием. Но если первая его речь о войне была выдержана в холодных, бесстрастных тонах, то новое выступление дышало гневом обличения и благородной патетикой.

Оратор начал с заявления, что он готов согласиться с требованиями жирондистов Не хотят выполнить его предварительного условия — обуздать сначала внутренних врагов — ладно, он согласен и на это. Мало того, теперь он сам требует войны, если не как акта мудрости, то хотя бы как акта отчаяния. Но он ставит другое условие, как будто совпадающее с тем, о чем неоднократно кричали жирондистские ораторы: он требует, чтобы войну объявил дух свободы и чтобы вел ее сам французский народ.

Такое вступление всех заставляет насторожиться: неужели Неподкупный сдает свои позиции? Неужели он действительно готов согласиться со своими вчерашними противниками? Но это предположение тотчас же разбивается в прах, как только оратор начинает рассматривать пункт за пунктом возможности выполнения поставленного им условия.

Чтобы вести подлинную народно-освободительную войну, необходимо иметь армию и военачальника.

Но где же военачальник, который был бы неизменным охранителем прав народа и врагом тирании? Где полководец, руки которого не были бы запятнаны кровью народа и придворными подачками? Пока что оратор такого не видит…

Сформировать армию нужно из преданных революции людей, победителей Бастилии, солдат, первыми перешедших на сторону народа. Но где они? Их нет. Их развеяли голод, нищета, гонения, они расстреляны на Марсовом поле или томятся в оковах…

Может быть, в таком случае собрать всех национальных гвардейцев? Но, оказывается, они не имеют ни обмундирования, ни оружия, их начальство сделало все для того, чтобы их обессилить.

Хорошо! Пусть все это так! Оратор верит в несгибаемую силу народного духа! Пусть соберутся все, кто есть, голые и голодные, третируемые и безоружные. Можно объединить все состояния и купить оружие, можно проявить нечеловеческие усилия и драться разутыми и раздетыми! Лишь бы только народ сам объявил и сам вел эту войну!..

Здесь оратор вдруг замолкает и делает вид, будто прислушивается. На лице его написано удивление.

— Но что это? Оказывается, все ораторы за войну останавливают меня. Вот господин Бриссо говорит мне, что все это дело должен вести граф Нарбонн, что поход надо совершить под начальством маркиза Лафайета, что вести нацию к победе и свободе подобает исполнительной власти…

О французы! Эти слова разбили все мои мечты, уничтожили все мои планы! Прощай, свобода народов!..

Говорю прямо: если война в том виде, в каком я ее представил, неосуществима, если нам следует согласиться на войну, проектируемую двором, министрами, патрициями и интриганами, то я, ничуть не веря во всемирную свободу, не верю даже и в свободу вашу. Все, что мы можем сделать наиболее благоразумного, это защищать родину от вероломства внутренних врагов, которые убаюкивают вас сладкими иллюзиями…