(Интро)миссия - Дмитрий Лычев

Уже в автобусе я почувствовал, что хочу, чтобы он меня вылюбил. Я возбудился, напрочь забыв о том, куда и зачем я еду. Уже стемнело, и даже мутный свет внутри салона не мог помочь обнаружить, что защитник Отечества откровенно работает кулаком, уставившись в окно. Там мелькали маленькие домишки, которых я на самом деле не видел. Я видел за окном Щепика, который заводит меня в туалет на вокзале и дерёт, не снимая штанов, приговаривая: „Так тебе, сука! Будешь знать, как водить меня за нос! Я разорву щас твою лоханку на британский флаг!“ Его колючие усы щекочут мне спину, он разражается нечеловеческими звуками… И тут моя самодельная радость достигла апогея. Стараясь не отрываться от однообразного пейзажа за окном, я исправно спустил себе под ноги. Щепик, сидевший рядом и минуту назад бывший моим самым любимым мужчиной, спокойно дремал, сложив руки на ширинке. Я осторожно застегнулся и откинулся на спинку кресла. Здорово я с ним трахнулся! Он, бедняжка, об этом даже и не подозревает. Гадкий он всё-таки! Если б не внял стенаниям Зубенко и дождался Бадму, как я просил… И почему не приехал тот, предыдущий Мойдодыров гонец? Того бы я охмурил в один момент. Я вновь был в когтистых лапах суровой реальности. И что меня ждет через два часа? Даже интересно…

А ждала меня прежде всего охапка пиздюлей. Автобус приехал в Волковыск на десять минут раньше, даже здесь сократив минуты моего пребывания в полугражданском состоянии. Автовокзал находился на привокзальной площади. Место это уже было мне знакомо. Дорога вдоль железнодорожного полотна длилась в несколько раз дольше, чем я предполагал. Как только мы минули вокзальный перрон, Щепик набросился на меня с кулаками. Бил он профессионально — либо в волосистую часть головы, либо в грудь, да так, чтобы не осталось синяков и кровоподтеков. Я валился в снег, он поднимал мое замерзшее и безвольное тело и по новой начинал разогревать его руками. Потом и ногами, когда я зарылся лицом в снег, думая лишь о том, хватит ли этого для воспаления лёгких. Минут десять он ждал, пока я онемевшими от холода руками отряхну одежду. За время экзекуции я не проронил ни слова. Уже подходя к забытой мною калитке, я вспомнил его недавнее „Так тебе, сука!“. Где-то я уже это слышал. Вспомнив автобусную дрочку, я вслух заржал, изрядно удивив уже успокоившегося Щепика.

„Вот, как и обещал, привез Вам этого в целости и сохранности“, — докладывал Щепик задержавшемуся по случаю моего „камбэка“ Мойдодыру, слегка покосившись на меня при последних словах. Мойдодыр в ответ улыбнулся своей крюгеровской улыбкой. Я б на его месте тоже засмеялся. Единственный раз в жизни я выглядел хуже, чем он! Даже напрягшись, нельзя было найти в лексиконе слова, которыми можно описать то, что я увидел в зеркале в туалете. Вошедший совершить акт дефекации Стас надолго забыл, зачем, собственно, пришел, и, разглядывая по очереди то меня, то мое отражение, пытался определить, кто из нас больше напоминает защитника Родины, да еще на втором году службы. Казалось, звезда капитана Голошумова (и не одна, а все четыре) преследует меня везде и всегда. И сегодня он был дежурным по части. Как-то с недоверием посмотрел он на меня: вид мой был явно обморочным, а пережить мой спектакль два раза я не пожелал бы не то что товарищу капитану — даже любому натовскому шпиону.

На всё еще обязательном просмотре программы „Время“ в Ленинской комнате (о котором я уже и думать забыл) я обнаружил, что нас осталось всего пять человек: Стас, Юра, Ростик, Вовик и, само собой не разумеющееся, я. Пятеро „дедов“, державшие в страхе Ростика с Вовчиком, дембельнулись позавчера, так меня и не дождавшись. Особенно по этому поводу волновался Вадик. Он остался со своим длинным носом, уехав в деревушку под Витебском, так меня и не увидев напоследок. Ростик настолько вжился в роль поставщика продуктов из магазина, что продолжал исполнять ее и после отъезда хозяев. „Room service“ пришел прямо в „Leninsky room“, вывалив на стол банки с овощным рагу и тушенкой. Я демонстративно отвернулся, дабы не есть незаслуженные харчи. Да и с черной икрой и даже с мыльными вьетнамскими бананами это ни в какое сравнение не шло. Ростик жрал, как поросенок, чавкая и причмокивая. Этим и привлек внимание уже дремавшего Голошумова, который приказал прекратить внеплановый прием пищи во время просмотра священной передачи. Ростик схлопотал подзатыльник от Юрия, еще одного сержанта. Юра со Стасом были ровней и по сроку службы, и по званию. К тому же оба были приятелями Щепика. Юра язвительно спросил, не холодно ли было мне во время дороги из Минска в летней-то форме. Не успел я утвердительно кивнуть головой, как он рассмеялся и заметил, что Щепик любого может согреть в пути. Стас закивал головой, состроив мерзкую гримасу, которую он наверняка считал улыбкой. Разумеется, Юра имел в виду не то, что я хотел в автобусе, а то, что случилось уже в Волковыске. Не было сомнений, что друган Щепик поделился своей легкой победой над завалявшимся в госпитале „шлангом“. Ну и ладно, я не в обиде. И на то, что пожрать не предложили, тоже.

Так и не дав досмотреть спортивные новости из „Времени“, самой интересной для меня части, Голошумов отправил нас на вечернюю прогулку. Действо это, придуманное для того, чтобы солдат за пятнадцать минут нагулял себе здоровый и беспробудный сон, предусматривало еще и пение песен во время моциона, чтобы не снилась всякая гадость типа женщин. Юра гулять не пошел, Стас тоже. Вышли мы втроем. Петь таким малым составом нам не моглось. Постояли за складом, покурили и вернулись в часть. Ростик всё время не переставал издавать фыркающие звуки в мой адрес. Обижался за то, что я не разделил его участи мальчика на побегушках. Объяснять столь недалекому существу, что я всё равно бы им не стал, не хотелось. Голод сдавил все мои внутренности, слабость заполнила члены. Мне действительно было плохо, но только жалость, которую я питал к Голошумову, удержала меня от очередного обморока.

Мне не спалось. Лежа в своей холодной постели, я прокручивал в памяти все минские события, шаг за шагом. Наконец дошел до Мишкиной выписки. Во зараза! Какой же у него злой язык! И как ему удалось накаркать, что я не смогу установить рекорд лежания в госпитале всех времен и народов?! И армий! Я отстал от Мишки ровно на один день. Еще бы парочку — и я бы занес свое имя в анналы. А сейчас он может гордиться хотя бы этим. Кстати, ему наверняка во сто крат тяжелее, чем мне. Нас-то пока пятеро. Делить вроде бы и нечего. И некого. Стаса мне что-то уже не хочется. Он смотрел на меня в умывальнике с какой-то долей пренебрежения и жалости. Да, он жалеет во мне несостоявшегося солдата и потому — несостоявшегося мужчину. Ну и хрен с ним. На днях пригонят пополнение — еще пять человек. Двоих из „учебки“, троих — прям из дома. Теплые такие, домашние — будет, где развернуться. Это если к Буденному не наведаюсь. А Стаса больше не хочу. И не буду, бедного, больше хотеть никогда.

Утро наступило раньше, чем я предполагал. Суббота была банным днем. Голошумов построил заспанных бойцов и торжественно об этом объявил. „Суббота — день ебАнный“, — играл словами я, стоя в строю. Пришел прапорщик, похожий на Мордоворота, как две капли воды, как брат-близнец, как Маркс и Энгельс — только оба без бороды. Я спросил у Вовика: а где ж наш ласковый командир взвода? Ушел в отставку? Во кайф! Весь вышел. В отставку. Как хорошо новый день начинается! Хоть этот прапор особенно от Мордоворота и не отличается, но хоть не орет так, что уши сворачиваются в дудочку. Будь я в Минске, на радостях поцеловал бы кого-нибудь в щечку. Голошумов представил меня прапорщику. Я едва вспомнил, что по такому случаю надлежит выходить из строя, а не делать реверанс. Ей-Богу, минские штучки за сутки из головы не выбиваются даже Щепиком. Выйдя из строя, я слегка улыбнулся, представив, что бы я отколол по этому поводу в Минске. Прапор злобно покосился на меня и предупредил, что если в бане я внезапно заболею, он меня вылечит быстро. „Как Щепик вчера“, — процедил сквозь зубы Стас.

Нет, этот малый мне в натуре разонравился! От любви до ненависти — один шаг. И если желание соснуть у Стаса любовью назвать еще нельзя, то ненависть была искренней, почти уже выстраданной. Я даже поклялся не смотреть не него голого. Это казалось мне наистрашнейшим выражением ненависти. В тот момент я ничего другого придумать не мог.

По своей наивности я думал, что баня, как и столовая, находится в Королевстве Химиков. Оказалось, нет. Наши мылись в бане городской, самой лучшей в городе. Лучшей — потому что единственной. Нам предстояло приехать туда в 5:30 первым рейсовым автобусом. Мороз поутру был жутким, и даже 10-минутная дорога в автобусе не отогрела меня. В себя я пришел в бане. Надо же познавать непознанное! Время было не самое посещаемое, так что мы мылись впятером. До московских люксовых заведений подобного рода лучшей местной бане было так же далеко, как мне до столицы верхом на Ростике — обшарпанные стены и только один душ. Я первый раз в жизни воспользовался услугами шайки. Душем, оказалось, мне вообще не положено пользоваться. Это была лишь прерогатива „дедов“. Юра со Стасом стояли под душем вдвоем, слегка друг друга подталкивая. Я помнил свою клятву и посмотрел на сержантов в костюме Адама только для того, чтобы понять устройство душа. Тело Стаса было идеальным — то, что доктор прописал. Я вспомнил, что я его ненавижу, и, слегка задержавшись на лобке Юры, скромно отвел взгляд. Ничего особо интересного там не было. Еще хуже дела обстояли у Вовика (тут я вспомнил про лупу, купленную в Минске и оставленную в наследство Ёжику). Но подумать, что все сержанты на одно лицо, я не успел, ибо вспомнил Антона из Печей. Воспоминания захлестнули обе мои головы. Та, что повыше, понимала, что так нельзя, и я повернулся ко всем задом.