Ясень - Ника Ракитина

Утром будит город дикий крик.

Сперва не могу понять, отчего кричат так близко, и где я вообще-то ночевал. Выходит, как заяц — под кустом, сложившись надвое. От ночной стыни ноет каждая косточка. Прохаживаюсь, проверяя заодно, не обобрали ли? Все при мне.

Крик заплутавшей летучей мышью бьется в узких переулках. Кричат у Старшинской Вежи. Выхватываю клык и спешу туда. На площади перед старшими воротами, несмотря на ранний час, собралась небольшая толпа. Голося, колотится о створы простоволосая, кое-как одетая женщина. Двое парней лет вроде как семнадцати напрасно пробуют ее увести. Один устало и бесконечно повторяет:

— Мама, мама… Ну что вы?

Крик затихает. Женщина набрасывается на парня. Из брани выходит, что этой ночью убили ее мужа, закололи шилом. И что если сын станет себя вести, как трус, то закончит также.

— Кого убили? — спрашиваю я. Косятся на клык. Коротко отвечают:

— Мастера Радома, оружейника, — и, помедлив, прибавляют: — господин.

Я отчетливо понимаю, почему не вернулся ночевать домой.

Стою в толпе. Слушаю. Смотрю.

Толпа медленно разрастается. И молчит. Вдовица тоже замолкает.

Приводят рядного начальника Берута (Морталь емок в словах, узнаю сразу). Не иначе, подняли с постели: шуба криво сидит на литых плечах, борода всклокочена, шапка набок, глаза шалые. Баба с криком кидается ему под ноги. Стражники не спешат ее оттаскивать.

— Я не убивал твоего мужа, женщина, — говорит он.

Толпа молчит. Уж лучше б роптала — не было б так страшно. Даже страшнее, чем тогда, когда командиры требовали у рыцаря Мелдена оставить Сарт. Мелькает знакомое полукафтанье. И разрастаясь, отдается в ушах:

— …За меч убили…

— …Меч против Дракона ковал…

— Лжа, — говорит Берут.

Стражники наставляют пики.

Подхвачен стоголосым эхом утробный вой безоружной — пока — толпы.

День дробится. Он состоит из часов и встреч. И он очень похож на тот, когда Ясеню стало известно о победе Избавительницы под Сартом. Когда терпкость медов смешалась с ликованием и плачем.

Но у сегодня отчетливый привкус отравы.

В погребке полутемно и на столах выстраиваются в длинный ряд корчаги и братины. Неприметный человек ведет речь о том, что рыцарь Горт взял Сарт для Золотоглазой своими людьми и своим воинским умением. Я какое-то время слушаю, и во мне разрастается ярость. Я лишь на немного опережаю тех, кто слушает вместе со мной. Под моим кулаком вылетают зубы. Я вытираю кровь с костяшек о ноговицы.

— Неправда, — говорю я в темноту. Я уже изрядно пьян, и мне без разницы, слушают меня или нет.

А я вспоминаю, как против воли хозяина задержался под Сартом: посмотреть, чем закончится — после сидения в Багнах я должен был это сделать. Чтобы не сдохнуть или не тронуться рассудком.

Когда рати Мелдена кидались на стены, будто голодные псы, я не сомневался в победе Незримых. И понимал, что это конец всему. И когда рухнул мост и кнехты дохлыми мухами посыпались в ров… облегчение, которое я испытал, ни с чем не можно сравнить.

Я выдыхаю последнее слово. Я пуст. Я чувствую на себе уважительные взгляды. Как теплую паутину. Мерзко как! — кто бы знал…

Человечка нет. Похоже, Морталь сегодня лишился одного из лучших своих людей. Я пожимаю плечами. Что Морталь. Сегодня сам рыцарь Горт для меня ничто.

— Мэннор.

Я, как обычно, вздрагиваю.

— Мэннор, Мэннор… жених ее…

Так просто.

— Веди нас, слышишь?

— Да.

— "Прихвостней Золотоглазой" велено хватать.

— Да-а… полгорода наберется.

Меня сильно трясут за плечо:

— Я Гарт, подмастерье Брезана.

— Да-а…

— Он на левый берег ушел. Чудом. К нам ночью тоже были.

— Как к Радому?

— Знаешь уже.

Кивок болью отдается в нетрезвой голове.

— Надо людей подымать. Избавительница тебя послала?

— Нужно оружие, — подтверждаю я. — Прежде всего — оружие.

Я восхищаюсь Морталем и при этом хочу его убить. Вот такие взаимоисключающие желания. Знакомо стучат в пол.

Еды на этот раз нет. Совсем. Зато соглядатая огружают два бочонка с медом. Он щерится:

— Дармовщина. Я бы еще взял, да рук… две всего, — задумчиво оглядывает ладони.

Не могу понять, злится он или доволен. А, скорее всего, и то и другое сразу. Ветер из окошка пробует задуть горящий в масле фитилек. Мечутся по бревенчатым стенам наши тени.

— Выпьем… за Золотоглазую! — возглашает Морталь. — Я дарю ей этот городишко!

Я катаю кружку в руках, заглядывая в ее сумерки. Где-то там отражено братнино лицо. Будь оно проклято все! До дна!

— Морталь, скажи мне, зачем это все?

Соглядатай настораживается.

— Что все?

— Ну, как против К-керин к-кричали.

— А… — он довольно скалится. — Дошло письмецо.

— Горт ей не ворожил.

Морталь хмыкает:

— А-а, главное, сбрехать убедительно. Берут проглотил, и не стошнило.

— Но зачем?! — продолжаю добиваться я.

— А затем, — произносит он веско, — чтобы захотели ее защищать. Камень в огород не кинь — собаки не залают. Не твое это дело.

Я обижаюсь. Молча хлебаю мед.

— Слышь, господин Мэннор, — неожиданно окликает он. — А она у тебя умная!

— А зачем?

— А затем, что Ясень себе оставит, мимо Горта. Значит, не зря я жил.

— Что-о?!!

День завершается ночью.

Я блюю, перевесясь через подоконник, куда-то вниз, в темноту. Над Ясенем висит сырая и сладкая зниченьская ночь. Свет звезд и тонкого, едва народившегося месяца трогает черепицы, звонко кричат цикады. Пахнет влажными листьями. К этому запаху примешивается запах дыма.

Странно — вон когда еще прокричали сторожа свое ежевечернее: огни, печи гаси-ить!..

Отодвинув меня, вырастает в окне Морталь. Пыхтит, как кузнечные мехи. У меня получается поднять голову. И тогда среди переплетения крыш я вижу где-то левее Старшинской Вежи рыжий всплеск огня. Тут же колотится било.

— Брезан, — словно сам себе, говорит Морталь.

Этой ночью мы уже не спим.

Я несу на себе запах гари Брезанова подворья.

Дом деревянный, сухой и старый, выгорел до головешек. В оружейной улице живут просторно: другие постройки не занялись. Уцелела даже кузница во дворе: не ложившиеся допоздна ученики и подмастерья залили затлевшую крышу. Сам хозяин с дочкой дома не ночевал.

У меня сгорела подметка на сапоге: голой ступне щекотно и сыро. Сапога жаль. Забавно. Радом убит, Брезан лишился крова, Ясень готов лопнуть, как перетянутый лук, — а мне жаль сапога.

Я стою, упираясь лбом в шершавый яблоневый ствол. Стою долго. Наконец меня берут за плечо: