Дольче агония - Нэнси Хьюстон

Но разве это не добрый знак, спрашивает себя Брайан, что эти стихоплеты в стиле gangsta rap все-таки не сидят за решеткой, а учатся в университете?

— Хочешь, я отнесу малыша обратно? — спрашивает Хэл, которого начинает тревожить затянувшееся молчание Хлои.

— Ладно, — равнодушно роняет она.

Хэл берет спящего сына на руки и поднимается с ним по лестнице.

— Ну, дружок, — бормочет он, опускаясь на корточки, чтобы уложить его на матрац, расстеленный прямо на полу. — Ну, Хэл Хезерингтон Младший, я надеюсь, что ты будешь с гордостью носить это имя. Когда я получил его в наследство, фамилия Хезерингтон не значила ровным счетом ничего. Скобяная лавка на улице Верк — вот к чему сводилось ее значение. Да-да! Мой отец торговал гвоздями, клейкой лентой и медной проволокой, а моя мать проводила дни за кассой, покрывая ногти лаком, а на голову намотав платок, чтобы спрятать бигуди. Ты не узнаешь своего деда и бабку, малыш, они сошли со сцены до твоего рождения, но, по крайности, теперь фамилия Хезерингтон кое-что собой представляет. Тебе не придется, как мне, начинать с нуля. Лучшие университеты страны будут бороться за честь иметь тебя в числе своих студентов; у тебя никогда не будет нужды разносить пиццу или продавать бензин, чтобы было чем заплатить за кусок хлеба насущного. Нет уж, мой сын. Черта с два, дружок. Для тебя — только все самое лучшее.

Встав с корточек и распрямившись, Хэл чувствует, что его сердце снова заколотилось: не так бешено, как недавно после баталии в снежки, но все же не в меру ощутимо.

«Вот увидишь, — беззвучно обещает он сыну. — Мы с тобой вместе, ты и я, объедем весь свет. Каждое лето — новое Чудо, согласен? Великая Китайская стена… Тадж-Махал… пирамиды… Надо быть честолюбивым, мой мальчик. Если ты не сожрешь этот мир, он сожрет тебя. Аппетит нужно иметь. Как Уолт Уитмен. Вот кого я бы назвал мужчиной. Гигант! Как только ты научишься говорить, я начну читать тебе «Листья травы». Наш срок на этой земле отмерен, парень. Его надо использовать, вырваться на арену. Большинство людей живет, как маленькие мышки, они даже и не стремятся посмотреть, что находится за пределами их картонной коробки; они говорят себе: да ладно, такой уж он, этот мир, вот мой квартал, вот моя церковь, вот моя скобяная лавка со своими стеллажами… так и проходят мимо жизни! Каждый вечер заводят свой будильник, раз в неделю ходят за покупками в супермаркет, шлют к Рождеству открытки с пожеланиями, и, прежде чем они успевают что-либо понять, бьет их час, и они, сдвинув ноги вместе, прыгают в гроб. Но ты, мой Младший, ты научишься жить. Carpe diem. Ты будешь смаковать каждое мгновение, осушать его до донышка».

Глава XIX. Брайан

Брайану, когда он уйдет ко мне, будет шестьдесят два года. Стало быть, на то, чтобы осуществить свои мечты, ему остается всего десяток лет: куда менее продолжительный отрезок времени, чем он думает, он-то рассчитывает на большее… хотя, если бы некто взял на себя труд поинтересоваться (да только никому не любопытно), в чем состоят его нынешние мечты, ему нелегко было бы на это ответить. Одно из его желаний, которое он сам считает скромным, но уже с незапамятных времен перестал надеяться на его исполнение, — это чтобы гудение в его правом ухе когда-нибудь умолкло. Тут он не добился и краткой передышки. Испробовал единственное средство, предложенное врачом: выбить клин клином, то есть и в другое ухо вставить гудящий аппаратик, громкость которого можно регулироватъ; этот добровольно допущенный контролируемый звон, как предполагалось, может заставить его мозг "забыть» о звоне бесконтрольном.

Бедный Брайан. Он до того измучен, где ему почувствовать, как я следую за ним по пятам — в тот день, в Париже, и вот он заходит в магазинчик почтовых открыток. Они с Бет приехали сюда, чтобы провести отпуск вдвоем, но Бет сегодня решила устроить сиесту — забралась в кровать и свернулась клубочком, а ему захотелось прогуляться по улице Риволи. Случайно наткнувшись на этот прелестный бутик на улице Сен-Мартен, он принялся выискивать какую-нибудь старинную открытку, чтобы послать ее Ванессе. (Она недавно вышла замуж, живет с мужем-звукоинженером в Де-Мойне, штат Айова, и ждет своего первого ребенка; Джордан вот уже несколько лет не подает признаков жизни; что до Чер, дочери Брайана от первого брака, ему удалось почти забыть о ее существовании с тех пор у как она перестала выколачивать из него деньги; но свою Ванессу он любит до безумия…) И вот, склонясь над коробками старых почтовых открыток (они там разложены по рубрикам: «Строения» — Мулен-Руж, дворец Трокадеро, Сакре-Кёр; «Провинции» — Лангедок-Руссильон, Шарант-Маритим, Рона-Альпы; «Другие страны» — Соединенные Штаты, Япония, Испания и «Темы» — цветы, дети, животные), он лихорадочно ищет открытку, при виде которой глаза Ванессы заблестятI сердце забьется быстрее, а на губах проступит ласковая улыбка при мысли о ее старом папочке с седоватой бородой. Но все открытки кажутся ему глупыми, не подходящими к случаю или слишком пейзажными, а если нет, тогда они снабжены надписями, в которых он ни слова не понимает… и вот пока он таким манером наклоняется вперед, обливаясь потом, задыхаясь, с возрастающим нетерпением роется в коробках, крошечные тромбоциты без его ведома скапливаются в одной из артерий, поскольку дорогу им преграждает атерома; кровь внезапно перестает циркулировать и, даже напрягая все свои силы, не может прорвать затор; лицо Брайана бледнеет, будто он только что узнал прескверную новость, да новость и впрямь не из лучших, но узнать ее он не успевает; он бел, как полотно, его лицевые мышцы разом одрябли, его мозг бурно протестует против нехватки кислорода и кричит, как полицейский: «Эй! Что тут происходит? Циркулируйте, циркулируйте! Живо разойтись!» — но его воля подобна регулировщику уличного движения, размахивающему своим жезлом в Каллагэнском туннеле в час пик: никто на него не обращает внимания и никому не прорваться, даже «скорой помощи» с панически ревущей сиреной и красным вертящимся фонарем, — нет уж! — путь закрыт раз и навсегда, закупорка окончательная. Брайан валится на коробки с почтовыми открытками, и столик, на котором они расставлены, ломается под тяжестью его тела. Сталкиваясь и скользя, груда падающих коробок заставляет его опрокинуться на спину, и вот он умирает, раскинув руки крестом между собором Нотр-Дам и монастырем Мон-Сен-Мишель, резвящимися пестрыми гейшами и серпантином Великой Китайской стены, старыми бруклинскими мостами в черно-белом изображении и смешным чопорным пуделем с помпоном на хвосте. «Черт!» — хлопая себя по лбу, кричит владелец магазинчика и бросается оценивать степень причиненного ущерба, высчитывать, сколько драгоценного времени теперь придется убить — "Черт! Черт!» — сперва на то, чтобы убрать крупногабаритный труп этого туриста, а потом на разборку и новую расстановку тысяч открыток, которые он умудрился-таки разметать во все стороны.

Глава XX. Бредни

Гордый своей маленькой речью, Хэл спускается в гостиную и с удивлением обнаруживает, что Хлоя исчезла. На миг его посещает дикая мысль, что она решилась вернуться домой пешком и в эту самую минуту, уподобившись одному персонажу из его романа, отважно борется с яростным ветром и слепящим снегопадом. Потом, настроившись на более рассудительный лад, он спрашивает себя, не в туалете ли она. И наконец замечает ее светловолосую макушку в дальнем конце комнаты: присев на низенький табурет подле кресла-качалки Арона, она с пустыми глазами вежливо кивает головой, а старик подробнейшим образом описывает ей руки Беллиниевой Мадонны.

Да что, собственно, на этого типа нашло? Что наехало? — недоумевает она. Можно подумать, он хочет клин ко мне подбить. Невероятно. Противный какой, руки корявые, кожа пятнистая, шея складчатая, как у ощипанного петуха, волосенки седые и до того редкие, аж розовый череп просвечивает. Никогда не любила снимать клиентов старше пятидесяти, чертову прорву времени потеряешь» пока добьешься, чтобы у них встал. С Хэлом-то все иначе. Когда он меня в постели обрабатывает, выходит вполне терпимо, ну, понятно, если зажмуриться, пока он раздевается. Он такой нежный… и потом, все остальное время он так со мной нянчится, почти как мать… Не наша настоящая родительница, Кол, а помнишь, такая, какую мы с тобой любили вместе придумывать. Такая, чтобы по вечерам читала нам вслух и устраивала для нас пикники на пляже.

— Привет, моя прелесть.

При виде Хэла Хлоя проворно вскакивает, радуясь возможности быстренько положить конец бредовым разглагольствованиям Арона о красоте ее рук. На свете нет ничего красивого, говорит она себе, все человеческие тела некрасивы, кроме тела моего брата. (Был такой случай, один клиент предложил ей пятьсот долларов только за то, чтобы она пошла с ним в кино и держала его, пока они будут смотреть фильм. «Я тебя не трону, клянусь», — сказал он. «О’кей», — согласилась Хлоя равнодушно. Ей случалось и раньше смотреть порнофильмы, но обычно на кассетах в гостиничных номерах. «Это подлинная история, — предупредил ее клиент. — И хочешь верь, хочешь нет, а героиня — из Ванкувера!» Стало быть, она оказалась там, единственная женщина в полупустом зале, где зрители — сплошь мужчины, все поодиночке, и уставилась на экран, стараясь расфокусировать взгляд и, мысленно задернув изображение туманной пеленой, спроецировать на нее свой собственный фильм, меж тем как ванкуверская служанка предавалась вихрю страстей из «Плейбоя»; когда фильм пошел к концу, клиент приказал: «Глаза держи открытыми!» — и, сжав пальцы Хлои на своем раздутом члене, стал водить ее руку вверх и вниз, другие мужчины в зале тоже расстегнули ширинки и, вытащив свои пенисы, принялись надраивать их до странности синхронно (как в симфоническом оркестре по телику, подумала Хлоя, когда смычки у скрипачей поднимаются и опускаются все разом), а клиент между тем не спускал глаз с Хлои, смотревшей на сцену, которую он знал наизусть: в страдании, исказившем ее черты, он, как в зеркале, видел образ хорошенькой служанки, привязанной к механизму, все туже сдавливающему металлическими хомутами ее конечности с каждым толчком пениса насильника, тогда как режущие лезвия все глубже врезались в ее плоть. Это все нарочно, снова и снова твердила себе Хлоя, она не взаправду умирает (и была права: все это, разумеется, являлось не более чем видимостью, студийной имитацией; фильм принадлежал к числу классических образцов «жесткого» порно, и только, — будь это snuff, его бы не демонстрировали в обычном кинозале в центре Ванкувера); тем не менее сцена выглядела реальной, вот в чем дело, и, когда женщина на экране начала с изнурительной постепенностью тонуть в собственной крови, в зале раздались первые эякуляционные похрюкивания, теперь уж безо всякой синхронности, разрозненные, непредсказуемые, как последние вспышки отсыревших петард на том празднике 24 мая, когда Хлоя была маленькой…