Не спрашивайте меня ни о чем - Андрис Пуриньш

Я поцеловал ее.

— Хочу любить тебя и хочу, чтобы ты любила меня.

— Я буду любить тебя всегда.

Порыв ветра влетел в полуголый куст сирени за окном и раскачал ветви. Желтые блики осеннего солнца зайчатами забегали по полу и дивану. Левая створка окна распахнулась. Зареяли на ветру белые занавеси. Комнату наполнила осенняя свежесть.

Кивком головы я показал на летящие по ветру занавески.

— Погляди-ка! И тогда — помнишь? — ветер тоже распахнул окно, и опрокинулась ваза. Ты успела ее поймать, но краешек все-таки отбился… Ты стояла в луже, сирень лежала у твоих ног, и ты все смеялась, смеялась, пока не рассмешила и меня.

Теперь вазу больше не ставят на окно.

— Родная, если б ты знала, до чего я тебя люблю…

— И я тоже…

Потом сказала:

— Наружная дверь раскрыта. Я думала, мы на минутку.

— А вот я так не подумал, — рассмеялся я, — хоть и не сказал тебе об этом.

— Погоди, я сейчас приду.

Она выскользнула из комнаты, тихонько притворив за собой дверь.

Я задернул оконные шторы. Между ними осталась щель, через которую солнце светило на диван. Разделся, кинул одежду на качалку и нырнул под одеяло.

Погладил солнечный луч. Рука ощутила тепло. Чему-то улыбнулся и стал смотреть на дверь.

Вошла Диана. Босая.

— Туфли слишком стучат, — сказала она, — а вокруг все так тихо-тихо.

Она раздевалась.

Я подпер голову рукой и смотрел на нее.

— Не гляди на меня так, — сказала она неожиданно, — отвернись к стене.

— Почему? — удивился я.

— Не смотри!

— Но почему же?

— Я прошу тебя.

— Хорошо. Зажмурюсь.

— Отвернись к стене! — резко воскликнула она. — Ты слышал?

Я отвернул голову в сторону и прикрыл глаза.

— Ладно. Больше не смотрю. Ты прекрасна.

Она промолчала. Подошла и села на диван.

— А теперь можно?

— Нет, — сказала она.

— Почему?

— Перестань!

Она легла рядом.

Мы лежали, не прикасаясь друг к другу.

Над домом пролетел самолет. Я открыл глаза. Заблудившееся в комнате золотисто-пестрое насекомое ползло по солнечному лучу. Вдали погромыхивал последний гром. От горького аромата увядания кружилась голова.

Луч заходящего солнца проскользни по гравюре, на которой рыбаки вытаскивали лодку на берег озера и возвышался на скале замок.

Я сидел у себя в комнате и крутил ручку настройки приемника. Взбулькивали разноязыкие голоса и звуки музыки. Просто в ужас можно прийти, до чего же на свете много людей, которые не понимают друг друга.

Предоставил слово Риму. Пели по-итальянски. Я люблю слушать песни, слов которых не понимаю. Я могу думать, что поют именно о том, что происходит в моем воображении. На английском я слушать не мог, а Диана — та на французском. Французский она учила в школе и знала довольно прилично. Просто даже завидно, как иные люди способны к языкам. Но, между прочим, знаю я одного малого, который окончил институт, а английский знает хуже меня, хотя я в этом смысле далеко не светило.

Побросал в портфель учебники к завтрашнему дню и вышел в коридор позвонить Диане на работу.

Наконец-то и нам провели телефон, но многие еще не знали номер, и звонков раздавалось совсем мало. Правда, Яко пытался втолковать нам, чтобы номер мы давали как можно меньшему числу людей, иначе от звонков не будет никакого спасу. А мне хотелось, чтобы звонили почаще. Если уж мне так мало пишут, пусть хотя бы звонят чаще.

Набрал номер. Кто-то взял трубку.

Я услыхал ее голос.

— Диана, привет!

— Это ты, Иво?

— Ну а кто же еще, — радостно отозвался я. — Звоню целую вечность, а тебя все нет и нет на месте.

— Очень много работы.

— Это же безобразие — заставлять женщин столько работать.

— В нашей секции одна заболела.

— Так когда мы можем сбежаться? Завтра ты свободна?

— Какое там! Работаю.

— А вечером?

— Даже не знаю… И потом, тебе же надо учиться. Главное теперь — закончить школу.

— Мелочи жизни.

— Насчет завтра мне сегодня сказать трудно. Позвони завтра на работу.

— Ты будешь обязательно?

— Да.

— Я позвоню стопроцентно. Часов около десяти, ладно? Из школы.

— Да… Иво…

Сухой щелчок, и в трубке короткое попискивание: пи-и, пи-и, пи-и…

Бросил трубку.

Я знал, что на нее иногда находит депрессия.

Каким-то чудом у Дианы выдался свободный вечер, и мы решили рвануть на танцы.

Влез в полосатые брюки и джемпер, и тут в мою комнату вошла мама.

— А в школу тебе завтра не надо?

— Надо, надо, надо!

— А уроки на завтра сделать не надо?

— Надо, надо, надо!

— И ты заниматься не будешь?

— Нет, нет, нет!

— Это почему так?

— Потому, потому, потому!

— Ты не мог бы изъясняться попонятней?

— О да, о да!

— Мне что-то не нравится твой образ жизни.

— Пусть он тебя ни капельки не волнует. Все о’кэй!

— Но ведь ты не приготовишь задание на завтра?

— Разок можно и не выучить. И так я чересчур много учусь. Знаю одного студента из политеха, который на втором курсе загремел в сумасшедший дом из-за того, что перезанимался математикой.

Она покачала головой и закрыла дверь.

Зачем волноваться? Ведь все о’кэй!

Когда уходил, мама сунула мне в карман три рубля.

— Спасибо! — радостно воскликнул я. — Когда начну работать, отдам.

— В котором часу ты вернешься?

— Не знаю. Наверное, около двенадцати.

— Постарайся не позже. Сейчас столько творится всякого.

— Ладно. Если что, позвоню.

И юркнул в дверь, в троллейбус, в поезд и прибыл.

Вокруг бушевала сумятица звуков, красок и людей. Внезапно музыка оборвалась, и над залом повеяло осмысленностью.

Я упрыгался до одури и был счастлив. Повел Диану на свежий воздух.

— Какая благодать — прохлада, — с облегчением вздохнула она.

— Ты не простынешь? — озабоченно спросил я.

— Нет, — тряхнула она головой.

Погромыхал барабан, и кто-то выкрикнул в микрофон:

— А теперь дамы приглашают кавалеров!

— Давай немножко передохнем, Иво, ладно? — устало попросила она.

— Так это ты уж сама реши. Мне приглашать не полагается.

Заиграла медленная музыка, и я заметил, что к нам пробивается моя одноклассница Паула. Вечно я натыкаюсь на знакомых, когда меньше всего этого хочу.

— Приглашаю вас, Иво! — Змеюга улыбнулась, очевидно подумав, что я обо всем забыл. Но подобные вещи так скоро не забываются. И незаметно прошлась взглядом по Диане.

Я был вынужден оскалить в конской улыбке все тридцать два зуба и идти танцевать.

— Как поживаешь, Иво? — спросила она. — Хоть и в одном классе, а так редко удается поговорить.

— Скверно, милая Паула, скверно. Сейчас дела мои идут скверно.

— Ах, вон что, — протянула она, округлив глаза.

Могу поспорить, что она ничегошеньки не поняла.

Впрочем, я знал, что понять было для нее вовсе не главным. Главным было неистребимое желание завтра в школе рассказывать, что на танцах встретила Берга и с кем он был, как она, Паула, танцевала с ним, как он жаловался на жизнь. Наврет с три короба, но факты преподнесет так, что обо мне все будут думать как о кающемся грешнике, плакавшемся Пауле и желающем помириться с теми, кто на злополучном прошлогоднем собрании был против меня и моих друзей. Паула мастерица на такие номера. Знаю ее как облупленную.

— И почему же твои дела плохи? — Она все-таки решила вникнуть в суть вопроса.

— Да я и сам не знаю. Скверно, и все. Слишком долго рассказывать. А как тебе живется в этом миру?

Вот когда ее понесло. Ее хлебом не корми, дай только языком помолоть. Паула трещала, трещала, и я вдруг почувствовал, до чего мне все это скучно. Ее пустячные огорчения и радости были для меня берегом, оставшимся позади, как для путешественника, переправившегося через реку. Даже стало непонятно, с чего я вдруг забеспокоился о том, что она наболтает обо мне в классе.

Избавление пришло только с окончанием танца, поскольку я был джентльменом и не мог приостановить словоизлияние дамы, однако не настолько уж я был джентльмен, чтобы посчитать своим долгом пригласить ее на следующий танец.

Я ринулся туда, где оставил Диану, и побледнел. Диана разговаривала с каким-то мужчиной в крапчатом костюме и мерзопакостном галстуке, в черных усиках и прилизанной длинной гриве. Не знаю, отчего я побледнел, каждый ведь может встретить в танцзале знакомого, но знаю: я побледнел.

Они меня не видели, и я, затаив дыхание, неслышно подкрался к ним сзади. Музыка не играла, и сквозь шум голосов я разобрал слова, резанувшие меня, как ножом, хоть это и глупо, но как ножом.