Дела семейные (сборник) - Ирина Велембовская

– Ну, уж не преувеличивай, – остановила Екатерина Тимофеевна. – Своей семьи нет, не грех и сестриным детям привезти. Не прибедняйся, Евдокия Николаевна. А насчет путевки я твою просьбу учту. Думаю, что будет тебе путевка.

Дуська не спешила уйти. Екатерине Тимофеевне казалось, что она хочет в чем-то оправдаться перед нею. Но не решается. Поэтому начала разговор сама.

– Как же так, Дусенька, с ученицей твоей нехорошо получилось? По-моему, она девчонка способная, схватчивая.

Дуська чуть прикусила подкрашенную губу.

– Девчонка! Этой девчонке государство пять рублей пособия платит. Нашла девчонку! Пусть спасибо скажет, что я ее из деревни, из грязи вытащила. Мать в три ручья плакала, просила: возьми, устрой. Здесь честных девчат деть некуда, а мою дуру кто с ребенком возьмет? С незаконным? Я и пожалела… А она мне вон какую свинью подложила: на весь завод теперь слава пойдет, что я на ней нажилась.

У Дуськи от искренней обиды даже слезы показались. Она утирала их голубым платочком и торопливо рассказывала, каких трудов ей стоило уломать участкового, чтобы прописали эту Альку. Как уголок ей оборудовала, свою койку с матрасом отдала. Из ее, Дуськиной, посуды ест-пьет, своего стакана не купила…

– Значит, у тебя она живет? – спросила медленно Екатерина Тимофеевна. – Стакана, говоришь, не купила? А на что ей купить-то было? Тебе двенадцать отдай, в деревню, наверно, посылала, раз там ребенок… А ты ее шесть месяцев на двадцати семи рублях держала! Как у тебя кусок-то в горло лез, когда она небось голодная сидела?!

Дуська растерялась, и слезы у нее просохли. И обе долго молчали, не глядя друг другу в глаза. Екатерине Тимофеевне было что-то не по себе: прошлой зимой она сама столько хлопотала, добиваясь для Дуськи квартиры, отдельной, в новом доме. Добиться было трудно: числилась Дуська одинокой, незамужней. И прежняя ее комната была еще приличная, только в доме барачного типа, без особых удобств. «Надо Кузиной отдельную квартиру дать, – добивалась Екатерина Тимофеевна. – Она же у нас лучшая отделочница. Хорошую работу следует поощрять». И поощрили, дали. А она вот из этой квартиры статью дохода сделала: коечницу пустила.

– Как же ты с ней устраиваешься в одной-то комнате? – после долгого молчания спросила Екатерина Тимофеевна. – Жорка твой небось ходит?

Дуська опустила красивые свои подчерненные глаза.

– Слушай, Катя, какое кому дело? Я в твою жизнь не лезу…

– И я не лезу. Тут о другой жизни речь: девушке молодой нечего на все это смотреть. Может, у нее и «незаконный», как ты выражаешься, но она, по-моему, девушка хорошая. И скажу тебе, Дусенька: одиночным материнством ты ее не попрекай. Вон вся общественность это слово отвергает. Не должно у нас быть «незаконных». А что до тебя, так ты рада бы хоть «незаконного» иметь, да нет их у тебя из-за собственной дурости. Ты меня прости, но я откровенно… Ведь мы с тобой, Дуська, дружили!

Екатерина Тимофеевна добралась до самого больного. Дуська сидела притихшая, как побитая. Но Екатерина Тимофеевна решила бить до конца.

– И еще скажу: койка ей в общежитии завтра же будет обеспечена. А станет работать как следует, комнату выхлопочу. Во всем помогу. Может, то из нее сделаю, чего из тебя, дуры, сделать не сумела…

– Что ж, делай, – тихо сказала Дуська, встала, надела шубку, ушла.

5

Дня за три перед Новым годом, выходя из своей квартиры, Екатерина Тимофеевна нос к носу столкнулась с Алей. Та несла что-то завернутое в платок.

– А я к вам… Мне вот мать двух петухов прислала. А зачем они мне? Возьмите, они хорошие, молодые…

– Сама ты петух! – покачала головой Екатерина Тимофеевна. – Богатая какая: не нужно ей!

Она видела: Аля хочет отблагодарить чем может. И не взять – значит обидеть. Нашла выход:

– Приходи ко мне Новый год встречать. Зажарим твоих петухов, посидим, по рюмке выпьем. Компания у нас, правда, вдовья, но авось не соскучишься.

Под праздник, еще семи часов не было, Аля уже явилась. В новом шелковом платке, круглолицая, забавная в своей торопливости.

– А майонез этот у нас в деревне тоже продают, – заявила она, помогая делать винегрет. – Только мама у нас им брезгует, маслом заправляет. На этот счет она у меня отсталая. И технику не признает: я хотела электрическую печку купить, а она ни в какую. «Это, – говорит, – не каша, которая на электричестве. Каша тогда, когда она в вольном духу, в печи часочков пять потомится. А электрическую ешь сама…» Чудно, верно? А пирожки у нас мама с калиной уважает. Я ее тоже люблю, калину. Только от нее пахнет дюже, когда паришь…

Екатерина Тимофеевна делала свое дело, но внимательно слушала, что болтает Аля. Та все вспоминала мать, но о сыне ни разу не проговорилась. И Екатерина Тимофеевна прикидывала, как бы незаметно, необидно дать ей понять, что уже все известно.

– Женек мой что-то запропал, – сказала она как бы между прочим. – Должен забежать переодеться, а потом – к товарищу всем курсом Новый год встречать. Хороший у меня парень Женька! Вот прибежит – познакомишься. А твоего мальчика как зовут?

Аля растерялась, испугалась.

– Славиком… – шепотом сказала она.

– К празднику послала чего-нибудь?

– Костюмчик с начесом… и драже в коробочке.

Екатерина Тимофеевна сдержала улыбку.

– Драже! Такого бы тебе драже всыпать!.. Как же ты такого маленького сынка оставила? Везла бы его сюда. Уж как-никак, а помогли бы тебе и здесь его на ноги поставить.

– Да кабы я знала!.. – вспыхнула Аля. – Мне сказали: «Кто вас там ждет?» Знаете, как я это все переживаю! Славку каждый день во сне вижу. Сегодня вот видела, будто он один в луг убежал… Я ищу его, а он в ромашки сунулся и лежит. И будто вижу, что он цветки рвет и в ротик пихает. Я как зашумлю – и проснулась!.. Вы не знаете, Екатерина Тимофеевна, к чему такой сон?..

Женька появился в десятом часу. Высокий, черноватый, большелицый. Рука, которую он сунул Але, и с мороза была горячая и крепкая, как чугун. На Женьке был надет бурый мохнатый свитер, а сам он, широкогрудый и низкорослый, казался похожим на молодого медведя-добряка.

– Я, мам, купил тут тебе… – пророкотал он, шаря по карманам, – чулки какие-то без шва и духи. Они, по-моему, дамские…

– Чулки или духи дамские-то? – подшутила Екатерина Тимофеевна. – Ну, хорошо, спасибо, Женечка. Чулочки я сама сношу, а духи вот девушке подари. Бери, бери, Алевтина, считай, что Дед Мороз принес.

Аля не решилась взглянуть на Женьку, а он подмигнул ей и стянул с блюда пирожок.

– Чего ж ты не собираешься? – спросила мать. – После одиннадцати ни в один трамвай не влезешь.

– Нет, мам, мероприятие сорвалось, – пробасил Женька уже из комнаты. – У Володьки мать заболела, решили перебазироваться к Юрке, а у меня с ним отношения сложные, ну его к черту! Тем более что мы четко вопрос ставили: только с нашего курса. А он еще шпану какую-то приглашает. В общем, остаюсь дома.

Легкое замешательство скользнуло по лицу Екатерины Тимофеевны. Но она тут же сказала:

– Опять неплохо! Ну, займи девушку-то чем-нибудь…

Женька без всяких церемоний повел Алю показывать туристический альбом. И матери не пришлось в этот вечер напоминать ему, чтобы он оказывал внимание молодой гостье. Женька с этим здорово управлялся, без всякой натяжки. Екатерина Тимофеевна, исподволь наблюдавшая за Алей, про себя отметила, что и она держится так, как нельзя было и ожидать: сидит правильно, вилку, ножичек держит хорошо, жует незаметно, говорит хоть немного, но впопад. И нет в ней того, что Екатерина Тимофеевна помнила в себе: два года в городе прожила, пока рассталась с деревянной ложкой, высоко поднимала ее над хлебом, будто несла из общей чашки. Еще дольше не могла расстаться с платком: и в людях, и дома покрывалась им низко, до глаз. А у этой и причесочка хорошая, и шейка свободная… Вот тебе и деревня!

…После часа Женька пошел проводить Алю до общежития. Вышел без шапки, как ходил всю зиму, и на большую темноволосую голову его лился свет от фонарей и летел снег.

– Вы не обратили случайно внимания, сколько я сегодня освоил пирожков? – серьезно спросил он.

– А зачем?.. – удивилась Аля. – Кушайте, сколько надо. Вы же… крупные такие.

Женька густо засмеялся.

– Хорошо сказано: крупные! Вырастила мама крошку: ботинки сорок шестой размер. – И вдруг предложил: – Пойдемте завтра в кино?

Аля считала, что это Екатерина Тимофеевна велела сыну, чтобы он ее проводил. И весь вечер он, видимо, развлекал ее, стараясь угодить матери. Но вот насчет кино?

– Как же мы вдруг пойдем? – нерешительно спросила Аля.

– Почему «вдруг»? Отдадим государству рубль трудовых сбережений, и все в порядке.

– Нет, – тихо сказала Аля. – Знаете, некогда мне…

– А что у вас, защита диссертации? Ну, тогда до свидания.

Женька подержал своей чугунной рукой Алину руку в варежке, повернулся и пошел, скрипя по снегу своим сорок шестым размером.

Аля подождала: ей казалось, что Женька оглянется. И он оглянулся. Тогда она отняла варежку ото рта и крикнула негромко: