Наират-1. Смерть ничего не решает - Карина Демина

Элья не понимала. Она пыталась найти что-то, объясняющее разумность подобного подхода, но так и не сумела. А ведь был же в этом механизме какой-то смысл?

Ырхыз лег рядом, от него ощутимо несло немытым телом, спиртом, ландышевой эссенцией и медом.

— Я иногда сочиняю стихи, — пробормотал он и, отбросив пряди с лица, почесал шрам.

Обыкновенный человек. Ну да, в этом и дело — обыкновенный. Нет явных различий. Люди бескрылы, а значит, невозможно увидеть рисунок крыла, а с ним и принадлежность к роду, потенциал и оптимальный вектор развития.

— Я когда-нибудь тебе почитаю.

С другой стороны, если нет одной системы, значит, имеется другая? Какая? Одежда? Плеть, которую носят почти все? Что-то иное?

У Кырыма, Ырхыза, Урлака длинные волосы, те же, кто приходят убираться — стрижены коротко. У Арши были грязные лохмы, но кажется тоже короткие. А пленники, с которыми доводилось иметь дело во время войны? Пленников обривали. Наемники не в счет, они здесь чужаки. Волосы — слишком мелко, а принцип должен быть проще, но глобальнее. К примеру, способность работы с эманом? Нет, не подходит, ведь хан-кам служит кагану, а не наоборот. Тогда что? Принадлежность к расе? Обычаи?

— А может быть даже спою.

Стихи у тегина наверняка тоже ненормальные.

— Я хорошо пою. И играю на селембине.

В глазах чуть больше синевы, медленно сужаются зрачки, и Эльино в них отражение становится неразличимым. Брови у него светлые совсем.

— Только струны иногда рвутся и режут пальцы. Неловкий я стал.

На губе черное пятнышко, точно тень от серебряного колечка. Это его кровь, когда только успел губу прокусить? Больно, должно быть. Как и рвущаяся струна.

— У меня есть и про небо…

Что он знает про небо? Про острова? С земли их почти не видно. А с островов не видно земли. И придется к этому привыкнуть. И прав хитрый Кырым — Элья поможет или хотя бы попытается. Ради себя, только ради себя.

— Знаешь, а я ведь и вправду испугался, что убил тебя. — Тегин слизнул кровь и улыбнулся. — Я не хотел. Сразу убивать не интересно.

Ырхыз откинулся на спину, запрокинув голову, открывая шею и кадык.

Но Элья не стала бить осколком кубка, который со вчерашнего дня хранила в груде шкур.

В тот же день на стол шаду Лылаху легла записка с привычным грифом «Птица и Камень»:

«Инцидент не имел иных последствий, кроме слухов о чрезмерной увлеченности тегина новой игрушкой, на которую и списывают его добровольное семидневное заточение.

Тем не менее, частота визитов хан-кама Кырыма заставляет предполагать худшее: здоровье тегина ухудшается и велика вероятность, что к моменту подписания мира Ырхыз будет не в состоянии адекватно выполнять обязанности полномочного представителя ясноокого кагана. Приступ душевного нездоровья тегина в самый ответственный момент может, по меньшей мере, помешать заключению договора».

Последние несколько ступенек Лылах преодолел с неподобающей рангу поспешностью, причина которой была отнюдь не в том, что он опаздывал, а скорее в тщетной попытке поторопить события, каковые и без того развивались чересчур уж быстро. А Лылах не любил спешки. Впрочем, как и человека, с которым предстояло встретиться.

Лестница вывела в узкий коридор, полукруглый потолок которого прорезали окна. Проникающий свет вкупе с привычным полумраком замковых переходов создавал иллюзию бесконечности, хотя на самом деле шагов через десять коридор закончился дверью. Ну и здесь не обошлось без свойственной камам основательности: дверь выглядела цельномраморной плитой, украшенной знаком Всевидящего.

Стоило приблизиться, как между створками, аккурат по линии, разделяющей знак на белую и черную половины, пробежала трещинка. С тягучим скрипом дверь открылась.

— Премного рад видеть многоуважаемого Лылаха. — Встречать вышел самолично хан-кам Кырым. Невысокий, сутуловатый, он отличался нехарактерной для наир хрупкостью телосложения, которая, как и вьющийся рыжий волос, служила источником как для сплетен о происхождении, так и для насмешек. Их, впрочем, хан-кам предпочитал пропускать мимо ушей. Или делал вид.

— Несказанно счастлив лицезреть мудрейшего Кырыма, — вежливо ответил Лылах, а про себя отметил: судя по виду — простая рубаха, с завязанными выше локтя рукавами, заплетенные в тугую косу волосы и мятый, не слишком чистый с виду фартук — кам не соврал про занятость. Хотя… кто их знает?

— Прошу простить меня за причиненные неудобства. Я бы с удовольствием принял ваше приглашение, но увы, порой не волен управлять собственным временем, ибо есть вещи более важные, чем личные желания.

— Вы же знаете, я не привередлив. Особенно, когда разговор обещает быть важным. Ну или хотя бы любопытным.

Вот тут Лылах не соврал, он вообще врал редко и исключительно по делу, но в данном случае приглашение Кырыма в лабораторию и вправду было неожиданным.

— Буду счастлив удовлетворить ваше любопытство во всех вопросах. Прошу. — Кырым посторонился, пропуская гостя. Стоило переступить порог, как створки, издавая все тот же отвратительный скрип, начали сближение. Несколько секунд, и они сомкнулись, воссоединяя половины разорванного знака в единое целое. Лылах машинально отметил, что изнутри половины круга были иного цвета: та, что слева — белая, та, которая справа — черная. Кырым же расценил замешательство по-своему.

— Каждый защищает свои тайны, как умеет. Впрочем, слышал, что для вас, любезный мой друг, запертых дверей не существует.

Вежлив, как всегда. И как всегда — лжет. Здесь многие лгут и видят лжецов друг в друге. А значит, выгоднее говорить правду, но весьма осмотрительно.

Лылах огляделся. Комната, в которую он попал, являлась продолжением коридора. В центре ее между четырьмя колоннами стояла каменная чаша, судя по виду, оставшаяся еще с древнейших времен, а из чаши свисали петли лианы с широкими бледно-золотистыми листьями.

— Как ваша золотарница? — вежливо осведомился Лылах, поглядывая, впрочем, уже на шахматный стол с незавершенной партией. Интересно, кам играет сам с собой или обучил скланьей игре кого-то из помощников?

— Как видите, пока жива. Прилагаю все старания. Потерять такую редкость было бы обидно. Но прошу вас в лабораторию, здесь ничего интересного нет.

И он оказался прав.

— Взгляните, оно бьется уже двадцать минут. — Кырым с нежностью коснулся сосуда, в котором трепыхалось сердце. Его опутывала металлическая сеточка, пронизывали тончайшие проволоки, а к охвостьям аорт и вен были подсоединены стеклянные трубки. И пойманное сердце послушно прокачивало по ним желтую жидкость.