Инга. Мир - Елена Блонди

— Мне будет плохо, да?

Олега кивнул. Напомнил, показывая на угол:

— А это? И как же я? Ты меня бросишь, самого, со всем этим?

— Нет, — она вздохнула и поджала ноги, будто замерзая, — я не могу. Вылей. Не буду.

— Еще чего, — обиделся Гордей и, вставая, забрал бутылку, — вы это, идите уже спать. Вон блины, ешьте и мухой в комнату. Сказал же — дайте людЯм побыть спокойно.

В голове Инги качались и перемешивались обрывки. Черный огород и лампочка, светящая на светлые волосы, откинутые со лба. А потом вдруг пустые лавки и на столе — кружки, чайник, нарезанный хлеб, прикрытый тряпочкой. И сразу свешенные ветки абрикоса над входом в палатку, синюю, маленькую. И вдруг из нее — белеют еле видно чьи-то большие босые ступни. Сидя на корточках, повисая на вытянутой руке, которой она держалась за руку Горчика, Инга тронула щиколотку, нога дернулась, и сонный голос Гордея сказал через шелк недовольно:

— Белье там свежее. И подушки. Та идите уже.

…Кровать с пружинной сеткой скрипела, и сразу ударялась жестко, наверное, там, под растянутой сеткой лежали доски, чтоб не проваливалась. И она села, вытягивая руки, молча, напряженно глядя, как он соскочил и ушел к двери, закрыл ее плотно, а то забыли сразу-то. И засмеялась с облегчением, — вернулся, к ней, сел рядом, обнимая плечи. Она замерла, слушая голос.

— Опять плачешь. Инга. Михайлова.

Хотела сказать, ну… да… Через тебя, Горчик. И не смогла, потому что плакала.

Тогда он снова уложил ее на скрипящую сетку, темным силуэтом на белых свежих простынях. И наклоняясь, стал языком собирать слезы, вздрагивая от их вкуса. А она лежала, говорила быстро и горячо, рассказывала ему о письмах, о том, как сидела с мальчиком Колей, разыскивая в сети, и как трудно, оказывается, колотить молотком по этой дурацкой штуке, чтоб быстро и понятно. В комнате стояла полная тишина, и, выдохшись, она поняла — это не вслух. Хоть и устала рассказывать. Потому замолчала совсем, чутко слушая его, кивала, когда пальцы и губы жаловались, вспоминали, рассказывали. Тоже молча.

В другой комнате, привалившись к беленой стенке, сидела Нюха, обняв руками колени. Олега лежал рядом, закинув за голову руки. Нюха вдыхала и медленно делала долгий выдох. Губы вытягивались трубочкой, раскрывались глаза, внимательно глядя.

— Ты чего? — спросил шепотом.

— Там паутина.

— Где?

Ее рука поднялась, указывая на полосу света, у верхней рамы окна пробежал тончайший блик и погас. Нюха снова набрала воздуха и опять подула. Через несколько долгих мгновений блик явился и снова погас.

— Видишь? Кажется, совсем далеко. А все равно колышется.

Мальчик сел рядом, набрал воздуха и дунул. Паутинка быстро заколыхалась, мелькая.

— Ты сильный. Видишь?

— Угу. А мы — два дурака. Сидим и дышим. Нюша?

— Что?

Паутинка блеснула. Спряталась. Выждала и снова блеснула.

— Ты сейчас какая? Ты…

Качнулась окутанная тонкими кудряшками голова.

— Я на свету. Не бойся.

Лицо повернулось, небольшое, с огромными задумчивыми глазами, к темному, с четким подбородком.

— С вами мне не страшно. Оказывается. С вами я буду все время целая. Понимаешь?

— Да.

Он прислушался. Сказал стесненно:

— Они там молчат че-то. Хоть бы скрипели.

Девочка молчала.

— Он. Ты видела он какой. Как… как волк. Прыгнул. За горло. Ничего, что я про это?

Она снова молчала, и, глядя в блестящие глаза, Олега сказал дальше:

— И татуировка эта. Факел там. Это же не просто так, да? Нюха, ты слушаешь?

— Да.

— Это тюремная же. Кажется.

Она тронула широкое плечо, надавила, укладывая. И легла сверху, касаясь губами его рта.

— Испугался?

Мальчик вздрогнул. В голосе услышалась ему та Нюха, что насмехалась, издеваясь. Угрюмо ответил:

— За нее боюсь. Видела же, как она к нему.

— Олега… О-леж-ка… Ты… глупый ты мальчик. Он — самый лучший. Сильный. Он весь из света. Чего ты глядишь, на картинку? Ты думай, что сделал. Ей не нужно его бояться. Никогда.

Мальчик вздохнул. И, откачивая голову, прислушался. За стенкой скрипела и жестко ударялась о дерево пружинная сетка Гордеевой кровати. Быстрее и быстрее.

— Ну вот. Хоть, как люди. Иди сюда. Нюха моя.

Она тихо засмеялась, прикусывая мочку уха. Невнятно сквозь зубы прошептала:

— Фу, какой ты. Слушаешь. Совсем паршивец.

У Олеги от снова услышанных интонаций по ступням пробежали мурашки, заторопились выше, к коленям, кинулись к животу.

— Я хочу…

— Да, — девичий шепот таял в рассеянном полумраке, — да…

— Чтоб ты мне была. И Нюха и девочка Ню. Что?

Поднял руки, ловя ее и насильно укладывая обратно, прижимая к груди.

— Дурак. Я хотела, с тобой вот. Ну…

Но он не отпускал. Проговорил медленно, с внезапной, невесть откуда взятой, может быть, из этого скрипа за беленой стенкой, мудростью:

— Ты такая и другая. Так есть. Я хочу любить обеих. Поняла? Чтоб не бояться, вырвется. Чтоб ты не боялась.

Руки, которыми она отталкивала его грудь, замерли. И ослабели, опуская ее плечи к лежащему мальчику. Щекоча, рассыпались волосы по его лицу.

— Чего ты смеешься? Я серьезно, а она…

— Ты хитрый Оум. Теперь у тебя две Нюхи.

— А то!

Под утро Серега встал, осторожно снимая с бока теплую руку Инги. Пожимаясь, натянул трусы, тихо пошел к дверям. Выйдя из дома на крыльцо, оглянулся и вздрогнул. Она, в наброшенной на плечи рубашке, в светлых трусиках, молча торопилась следом, в шаге за спиной, держа его огромными испуганными глазами. Он виновато улыбнулся, качнулся к уху:

— Да я быстро. Мне в туалет.

Инга кивнула, встала рядом со столом, глядя, как идет, наклоняя голову и опустив руки со сжатыми кулаками. А он, через пару минут, стоя в дурацкой дощатой будочке, натянул, резко дергая, трусы и уперся лбом в занозистую дверь.

— Скотина ты, Горчик, — прошептал зло, а перед глазами стояло ее насмерть перепуганное лицо. Стоит там, в рубашке, босая. Боится. Ах, какой же скотина, идиот. Кретин. Как выйти? Как снова смотреть, будто не было этих двадцати лет? Не было непутевой с самого детства жизни. И той электрички, где она сидела на лавке, испуганная, а он уходил под лязг железок и кричал, нарисую сто раз, нет тыщу.

…А потом ушел из тайной комнаты, и там она проснулась — одна. Такая вот, как сейчас. С такими же глазами.

Он застонал. Вышел, распахивая дверь, быстро пошел, почти побежал к ней, в бледном утреннем свете, рукой прикрывая синий рисунок на сердце. Держался за ее глаза, видел, как с каждым его шагом уходит из них страх. Открывал рот — сказать, дать клятву, что больше — никогда. Никуда от нее, сдохнет, но рядом. Навсегда. И стискивал зубы, потому что — говорил уже. И она не поверит. Так же будет смотреть, каждый раз. Оххх…

Обнял свободной рукой. Она обхватила его талию, укладывая лицо на грудь и отпихивая щекой его руку с татуировки. Губы шевелились, щекоча кожу.

— Мне тоже надо. Ты никуда не…

— Господи. Ляля моя, моя цаца, бедная моя родная девочка. Ну, хочешь, я с тобой?

— Еще чего. Ты только стой тут.

Передернула плечами и вытащила из кармана рубашки его сигареты. Уронила на стол.

— Кури вот. Но я быстро.

Пока ее не было, он вытаскивал из пачки сигарету, ломал, укладывал на стол, вынимал следующую. Ломал.

Вернувшись, Инга взяла его руку, очень крепко. И они вернулись в комнату, легли, оба испуганные, оба вдруг понимая, после радости встречи — им жить. Не сказку, где свадебкой все кончается.

Страх длился несколько медленных вдохов и выдохов. А потом у него сбилось дыхание. Повернулся, снова разглядывая ее, и бережно беря за плечи. Шепотом сказал-спросил:

— Потом. Да?

Она кивнула, поднимаясь ему навстречу.

За стеной двое щенков спали, устав от длинного дня приключений, погонь, страхов, переживаний. И любви. Потому что за двадцать лет щенки вырастают, и становятся пусть молодыми и глупыми, но уже взрослыми псами, а щенками остаются для тех, кто их родил.

Спали. И не слышали, как Горчик, лежа на смуглом, темной рыбой вытянутом женском теле, вынул из него то самое, волшебное, сшибающее с ума «а-а-аххх», о котором думал и думал, лежа совсем на других койках и в других постелях. И упал сверху без сил, обливаясь потом, испуганно начав думать мужскую мысль о том, что, наверное, надо бы еще, ей, может быть, мало, такой вот — ошеломительно прекрасной, любимой, такой горячей, взрослой… И заснул, не додумав.

Инга спала, ухватив его за палец, морщилась от тонкой пряди волос, что лежали около носа. И дышала, вдыхая, когда он выдыхал, выдыхая, когда начинался его вдох. Так что дыхание было общим.

19

— Так что? — Леха вытянул под стол ноги и кинул руки на зеленое сукно, толкнул пальцем белый шар и тот, крутнувшись, медленно откатился и встал, будто тоже выжидая.