Инга. Мир - Елена Блонди

— Нюха, получай добро. А ты, эх, машинку бросил, у тебя что, много таких? Богатей нашелся.

Олега суетился рядом, оттаскивая скутер с тропинки, оправдывался на ходу:

— Да бежали, знаешь как? Думал, днем поищу. Во, класс, а как нашел-то? Нюха, и рюкзак твой, Гордей его выкрал, да? Точно, как диверсант, вкрался к врагам.

— Та куда уж. Там Лидка работает, моего кореша внучка. Она мне его и притащила. А машинка упала, так назади и валялась, хорошо трава там высокая. Да пустошь.

— Нюха, — крикнул Олега, поднимая рюкзак.

Инга еще смеялась, держа в руке камеру, а Горчик уже перестал, внимательно глядя, как девочка, вдруг умолкнув, опускает голову, свешивая длинные волосы.

Олега болтал что-то, подходя с рюкзаком и дергая смешную пузатую рыбу. А вокруг стола становилось все тише. Инга села рядом, беря спрятанное под волосами трясущееся плечо.

— Что? Нюша, что с тобой?

Та дернулась резко, вырываясь. Вскочила, сбрасывая рукой блюдце. И побежала в дом, сутуля плечи. Олега кинул рюкзак и бросился следом.

— Что? — недоуменно повторила Инга. Оглянулась на умолкнувших мужчин и тоже пошла к дому, взбежала на крыльцо. Встала у открытой двери в комнату, держась рукой за притолоку.

— Я не смогу, — голос девочки был испуганным, — не смогу, — повторила шепотом.

Олега закрывал ее от матери, обнимая за плечи, шептал что-то. И повернувшись, глянул, будто прося помощи. Инга медленно села рядом с сыном.

— О-о-о, — сказала Нюха, чему-то в себе, и этот возглас, такой привычно уже милый и смешной, был сейчас полным страдания, — о-о-о, — повторяла, закрывая глаза и покачиваясь, будто там, в голове шло что-то сплошной чередой, и рвало ей сердце, насмехаясь.

— Да что… — беспомощно пожаловался Олега, прижимая ее к себе.

И вдруг Инга поняла, вспоминая его утренний рассказ о вчерашних событиях, о водке, которую надо было, но не стала, чтоб не бросать его, как сам попросил.

— Она вспоминает, Олежка. Ох, бедная.

— Чего вспоминает, — огрызнулся тот, — она не забывала ж. Мы так захотели. С ней.

— Она не вчера вспоминает, — печально сказала Инга, — а то, что раньше. Все. Совсем все.

— Ох, черт.

Нюха плакала, беспомощно, как пенькины котята, когда важная и толстая Пенелопа уходила поесть и валилась отдохнуть от них, не ведя ухом…Сжималась, притискивая к груди кулаки. Трясла головой.

— О-о-о, — в голосе был страх и удивление, а после — снова страх, почти ужас.

Инга подумала, сидя и касаясь рукой мягких волос, она не такая, как мы. Сейчас нельзя прикрикнуть или посмеяться, пристыдить, вздернуть. А что можно? Вдруг она не выдержит? Ей двадцать пять. Сколько успела она натворить, превращаясь в девочку Ню, убегая от света в поисках сильных и грязных ощущений? Какой свиток сейчас развертывается перед той, что не подозревала даже? Не выгоняла из памяти, приказывая себе забыть, не складывала в дальний угол, а просто напрочь не знала, что делала Ню, с кем делала и как. Может быть там, в ее воспоминаниях и Олежка, как он сказал — два дня бегал за ней, в Киеве. И через месяц поехал в Питер, спасать. Господи, что же он там видел, когда встречался вместо Нюхи с девочкой Ню? Бедный мальчик.

Она поверх руки сына обняла худые плечики.

— Ты еще хочешь варенья? Того, совсем синего, чтоб почти черное. Из слив.

Говорила мягко-мягко, будто вела по уху тонкой пуховочкой розового цветка альбиции.

— О-о… — голос девочки прервался. Плечи перестали трястись и только вздрагивали.

— А мне можно?

Инга поняла сказанное. Мне — можно ли? Или это только для хороших, у которых не бывает такого прошлого?

— Нюша. Какие-то мы все собрались дураки. Находим попереживать и кидаемся переживать. Ты думаешь, одна такая? Другие просто помнят и запирают на замок. Чтоб никому-никому. Можно, конечно. Вива делала. Оно ужасно вкусное.

Она поднялась. Дальше пусть сами. Им обоим трудно, ну что ж. Виве было ужасно, когда погиб муж. Инга всю жизнь прожила одиночкой, со своей правдой. Горчик сидел в тюрьме. И вот Олега получил любовь, отягощенную самым для мужчины горестным. Наверное, это те самые скелеты, что во всех шкафах.

— Одну банку я для тебя спрячу. Чтоб никто. Чтоб только твоя.

Она вышла и остановилась в коридоре. Из комнаты слышался мерный трагический голос Олеги:

— Оно моё, моё сливо-, сливо-воё варе-ниё. Для Нюхи я его берег, собрал и прятал, тайно… э-э-э… пёк. Мешал мешком, крутил крючком! И в банку я его скопил, в сарай унес. И там — зарыл!

Инга тихо пошла к выходу, стараясь не захохотать в голос, понимая — после могут прийти слезы, и придется успокаивать уже ее.

— Гла-агольные рифмы, — скорбно возражала Нюха за спиной, шмыгая, — это ты сачкану-ул, сочинял когда.

— Здрасти! — возмутился Олега, — а крючком, глагол, по-твоему? Нет, я — пиит. И вообще ангел.

20

Ветер бился в лицо и грудь, дергал растянутый подол майки. Тарахтел мотор и Нюха, оглянувшись, прокричала:

— Чего замолчал?

Олега отплевался от кудрявых волос и крепче обхватил девочку через живот:

— Патлы свои распустила, да тьфу. Тьфу.

— А-а-а! — закричала Нюха и прибавила скорости, вильнув на повороте степной дороги и подняв за скутером клубы белой пыли.

— Смотри, Оум, ковыль!

— Угу. Тьфу. Вижу. Долго еще?

— А вон же! Палатка сверху. Тачки наши.

— Не вижу! Все застила, та тьфу.

На песке у дома Гордея Инга сидела, мокрая и счастливая. Смотрела сверху в лицо Горчика, держа на коленях его мокрую голову. Трогала светлую бровь, проводя пальцем от переносицы к виску. Он тут. И будто не было этих лет, таких долгих. Кажется, подними глаза и перед ними — длинная лента зернистого шелка, уводящая к насыпанным плоским камням, что стоят и лежат, вываливаясь из русла древней реки. А на песке мальчик и его девочка. У которых впереди все-все.

Она наклонилась, ближе к серым, с зеленым отсветом глазам.

— Хочу. Чтобы все-все у нас было, Сережа Бибиси.

И он закрыл глаза, соглашаясь.

Потом они шли обратно, усталые от купания, и оба думали о том, что сегодня ночью в доме будет только старый Гордей. Дети уехали, к своим друзьям, прихватив с огорода полмешка картошки и пакет с «зеленями». На прощание Нюха поцеловала Ингу, всхлипнула, но сдержалась. Важно трясла руку Горчика, и он так же важно кивал в ответ. А после снова подошла к Инге, мягко тесня ее в сторону, прошептала:

— Вам спасибо, Инга Михална, вы ангел. И я вас люблю.

— Ладно тебе.

— И Сережу вашего люблю, ну так, не так, как вот, а по-другому, ну…

— Я поняла, — засмеялась Инга.

— Он хороший. Вы может, думаете что-то. Но нет. Он хороший.

С тем и уехали, уговорившись встретиться в Керчи, в михайловском доме, откуда Инга и Серега собирались потом сразу уехать к каменному дракону, что терпеливо ждал на шумной площади огромного санатория, когда его сделают.

Инге было немного грустно. И так же немного страшно. Внутри будто размахивались качели, так сильно, закидывая ее в юность и после возвращая обратно, что она боялась свалиться. Украдкой взглядывала на серьезное худое лицо, с жесткими скулами, понимая — жесткость эта и от возраста и от пережитого тоже. Ждала, с ноющей щекоткой в сердце, придет время разговоров. И боялась, их так много, вещей, которые нужно будет сказать и выслушать тоже.

А он, поймав ее взгляд, медленно улыбался, улыбка становилась шире, мешалась с недоверчивостью в серых глазах. И качели делали еще один взмах. Он счастлив. И тоже боится. Но — счастлив так, что до сих пор не верит. Счастлив. Это значит — все будет хорошо.

Умывшись, она села за стол, и глядя, как садится напротив, чтоб видеть ее, смотреть и смотреть, как она сама, сказала вполголоса:

— Балда ты, Горчик. Все время тебя буду пилить.

— Пили, — согласился он и снова улыбнулся так, что у нее защемило сердце.

Господи, думала испуганно, улыбаясь в ответ, подвигая тарелку с жареными бычками, растрепывая мокрый пучок петрушки, да пусть же будет нам все хорошо, хватит уже. Не надо больше испытаний, приключений, пусть дальше будет обычная, нормальная, как у всех, жизнь. И я в ней — пилю своего мужчину, да просто так, для проформы, чтоб понимал.

За углом громыхал Гордей, иногда бормотал что-то, и тогда в беседу вступал Кузька, повизгивая и колотя хвостом так, что им было слышно.

А потом Инга перемыла посуду и они вместе ушли в комнату, уже в ту, где раньше ночевали мальчишки. Там остановили время, и вышли уже в темноте, моргая на тусклый свет лампочки под навесом.

Гордей пил чай, посматривал молча. И они тоже молчали. Не могли еще говорить. И друг с другом тоже.

Серега держал пальцами горячую кружку. Думал о том, что у них снова появилось потом, в этом потом они будут разговаривать, но до этого еще целая вечность. В нее нужно поместить хоть малую часть того, что они пропустили. Не до разговоров.