Площадь диктатуры - Андрей Евдокимов

Он видел Ларису, ему слышался ее голос, и он не заметил, как провалился в сон - обесцвеченный и беззвучный.

2.14. ОБМИРАЕТ ДУША НА КРУТЫХ ВИРАЖАХ

Рубашкин позвонил, прорезавшись сквозь утренний сон тревожной трелью междугородней связи.

- Так тебя еще не арестовали? - спросонья буркнул Горлов.

- Меня? Никто и не собирался, а вот почему ты до сих пор не звенишь кандалами - большой вопрос!

- Пока ты на свободе, мне кандалы навешивать не за что, - ответил Горлов, сообразив, что если Петра не взяли, то и ему опасаться нечего.

- Если я шпион, то ты - круглый дурак. Из тех, которым всегда везет, рассердившись, закричал Рубашкин.

- Ничего не понимаю, - сказал Горлов.

- Поймешь! Завтра встань пораньше и купи "Литературную газету", - в Москве она уже продается. На четырнадцатой странице прочтешь о себе много интересного - может, тогда поумнеешь!

- Так ты в Москве? - спросил Горлов, но в трубке уже зудели частые гудки отбоя.

* * *

Повесив трубку, Рубашкин перешел к внутригородскому таксофону и набрал номер редакции.

- Пожалуйста, позовите Щекочихина!

Он долго ждал, слыша смех, гул голосов, треск и шумы в телефонной линии.

- Слушаю!

- Это Рубашкин! Прочел, все очень здорово. Спасибо, Юрий Петрович! Вы даже не представляете, как важна ваша статья.

- Напечатать - это полдела, даже четверть. Главное - результат. Будешь в Москве - заходи. И привет всем питерцам. Извини, старик, тороплюсь! Всего!

Рубашкин пожалел, что Щекочихин не захотел с ним встретиться. Но обиды не было. В конце концов кем был Петр для знаменитого на весь Союз очеркиста? Обычным посетителем, одним из многих. Это для него сегодняшняя статья -событие, а для Щекочихина - мелкий эпизод. Статья напечатана забудем!

"Научусь ли я писать? Как Щекочихин, конечно, никогда не получится слишком поздно начал", - на душе стало горько от сознания собственной ничтожности. В обыденной круговерти Петр не успевал задуматься, правильно ли сделал, бросив спокойную, с неплохой зарплатой работу.

- Четвертый десяток, а суетишься, как мальчишка! Ради чего? Ради дурацкой писюльки - чтобы ее в газете разглядеть, микроскоп нужен! И цена ей - три рубля вместе с налогом, - выговаривала ему жена.

"А может, она права, и пора бросить? Но что тогда делать? Инженером нигде не возьмут, разве, что мастером в жилконтору," - думал Рубашкин, стоя на ступенях Центрального телеграфа. Перед ним гудела и чадила выхлопным газом главная улица столицы. По ней взад и вперед двигались толпы людей, большинство - нагруженные сумками и узлами. Казалось, полстраны ринулось сюда в поисках масла, колбасы, заморских апельсинов и югославской или чешской одежды. Среди них безошибочно узнавались москвичи: они шли уверенно и неторопливо. Служащие Моссовета и расположенных поблизости министерств несли только папочки или плоские портфели из кожзаменителя, ловко обходя приезжих - их заботы были чужды и непонятны, ведь дефицитные продукты и вещи доставлялись жителям столицы к месту работы и распределялись через профкомы и месткомы согласно занимаемой должности и близости к начальству.

Подойдя к переходу, Рубашкин на миг увидел свое отражение в тонированном стекле проезжавшей "Волги" - кургузое пальтецо, давно примятая шляпа, скрученный набок, вылинявший шарф, брюки с пузырями на коленях - и ему стало противно.

Перейдя через улицу Горького, он зашел в магазин косметики и за полтора рубля купил жене польскую помаду. В кошельке осталось пять мятых рублевок с мелочью, а до отхода самого дешевого - сидячего - поезда было еще несколько часов. Проверив, не забыл ли билет, Рубашкин зашел в соседнее кафе, которое помнил с незапамятных времен. Много лет там ничего не менялось, кроме бумажных салфеток на выщербленных и местами прожженных от сигарет столах.

Заказав пирожок с кофе и коктейль "Шампань-Коблер", - все вместе укладывалось в три рубля, - Рубашкин достал из сумки сложенную на нужном месте газету. Он знал статью почти наизусть, но печатные строчки имели какую-то магическую силу. Они увлекали и завораживали. Собственное имя выглядело чужим и внушительным: журналист Петр Рубашкин! Его впервые назвали журналистом и не где-нибудь, а в одной из самых популярных газет. Однако Петр понимал, что это случайность - вернее было бы назвать его безработным, лицом без определенной профессии и места работы.

Допивая кофе, он еще раз перечитал статью, удивившись, как убедительно выглядит версия о причастности КГБ к аресту Брусницына. Ведь он сказал Щекочихину только номер машины и описал ее внешний вид, не придав никакого значения тому, что на ней было две антенны. Вряд ли у Щекочихина было время и возможность залезть в картотеку ленинградского ГАИ. Судя по всему, он просто рискнул, поверив Петру. Иванов был упомянут всего один раз, мимоходом, и, прочитав статью, было невозможно догадаться, что сведения об участии КГБ сообщил именно он.

Теперь Рубашкин жалел, что не рассказал Щекочихину все, что узнал от Иванова. Обыск у Горлова, - точно такой же, как у Брусницына, - выглядел загадочно. Если Борису тоже подложили наркотики, то почему их не нашли? И зачем он вообще понадобился гэбистам? Никакой логической связи между Брусницыным и Горловым не было.

Борис никогда не интересовался политикой, разве что иногда брюзжал по поводу обязательных политинформаций или обязательного выхода на ноябрьские и первомайские демонстрации. Ну и что тут особенного?

Среди своих мало кто не смеялся над парторгами и райкомовцами, даже офицеры на полигонах, выпив, травили такие анекдоты, что впору признаваться в антисоветской пропаганде!

И Горлов был таким же: брюзжать брюзжал, - дескать, от работы отрывают, - но приказы из парткома выполнял, и вообще по всем параметрам идеально вписывался в облик образцового советского инженера. Недаром его в министерстве заметили! Еще чуть-чуть и вступил бы в партию, стал бы начальником ОКБ, а там, глядишь, и выше. Способностями Бориса Петровича Бог не обидел!

Да, понять действия КГБ Рубашкин не мог. Единственной видимой причиной было их близкое знакомство с Горловым. Еще прошлой осенью они прицепились к тому, что Борис попросил помочь в оформлении секретного отчета.

"Выходит, на Горлова нацелились, только затем, чтобы ущучить меня?" подумал Рубашкин, но такая версия показалась ему слишком сложной. Гораздо проще было подсунуть те же наркотики или какой-нибудь иностранный пистолет непосредственно ему.

Официантка уже второй раз спрашивала, не надо ли еще чего, давая понять, что Рубашкин зря занимает место. Делать было решительно нечего, выходить на холод очень не хотелось, но, в конце концов, Рубашкин расплатился, - девушка недовольно сморщилась, демонстративно отсчитав сдачу, - и, одевшись, вышел на улицу.

* * *

До отхода поезда Рубашкин ходил по Москве бесцельно и бездумно. Гнетущая, неизвестно почему навалившаяся тоска гнала его все дальше и дальше. Недавнее решение стать журналистом стало казаться нелепым мальчишеством, и он не находил в себе сил карабкаться дальше, ощущая собственную бесполезность и одиночество. Петр не видел ничего хорошего, что могло бы случиться в его жизни, но что-то должно, обязательно должно быть, думал он.

Но если бы и было, то не пригибала бы его такая непереносимая тоска?

Хотелось выпить, однако денег почти не осталось, и он глотал горькую слюну, куря одну сигарету за другой.

"Как все дорожает!" - подумал Петр, выходя из очередного магазина, куда заходил отогреться. Самая простая буханка хлеба раньше стоила тринадцать копеек, теперь дешевле тридцати ни в одной булочной ничего не найдешь. Сахар, молоко, масло, даже спички - все дорожает. О водке и говорить нечего. А никакого выхода не видно. Все только говорят, но никто ничего не делает.

Рубашкин вспомнил, как Боря Горлов убеждал его в бесполезности демократии, - дескать, лозунгами народ не накормишь, - и неожиданно для себя согласился.

После полудня мороз усилился, Рубашкин совсем иззяб и, добравшись до Ленинградского вокзала, уже никуда не захотел идти.

Перед тем, как выйти на перрон, он заметил свободный телефон-автомат. Отковыряв из кармана двухкопеечную монету, он набрал номер приемной Иванова, с которым познакомился весной, когда тот избирался депутатом от Ленинграда.

- Николая Вениаминовича сегодня не будет? Передайте, что звонил Рубашкин... Да, тот самый, а вы уже читали? Скажите, что я очень благодарю за то, что он помог связаться со Щекочихиным. Нет, завтра не смогу, я сейчас уезжаю...

Рубашкин уснул, едва поезд тронулся. Поначалу сон был вялым и муторным, но потом почудились обрывки детских воспоминаний, ярких и многоцветных. Он удивлялся потому, что забыл их красоту, но они радовали и успокаивали. Тогда ему казалось, что у будущей, взрослой жизни есть что-то особенное, какая-то тайна, которую он разгадает, как только вырастет.