Чебурашка (СИ) - Ро Олли

На то и был мой наполеоновский расчет.

И мы оба это понимаем. Я по Степиным глазам это вижу и по искрам, сыплющимся из них.

Едва пацан выплевывает капу, спешу в словесную атаку.

— Так что, Степан Павлович, — Вашим почтенным благородием ставка на желание принимается?

От столь официального обращения малец вдруг резко фокусирует на мне внимание, выгибает дугой правую четко очерченную бровь и склоняет голову к плечу.

Наверное, удивлен, ведь нигде в документах (а копия паспорта и выписка из медицинской карты о профилактическом осмотре были изучены мной в личном деле Свиридова еще в первый визит к Михалычу) отчества у пацана не значится. Он, как и Зоя в свое время «безотчественный». Пожалуй, не будь я так ослеплен собственным самодовольством и обманчивым чувством полного владения ситуацией, то имел бы шанс задуматься и сформировать соответствующие ситуации правильные вопросы. Например, вопрос — почему. Почему, собственно, у Степы нет отчества в документах, если фамилия Свиридов ему явно досталась от родителя?

Но, в тот момент, подобные «мелочи» меня не волновали. Я же был «на коне»! Я же, мать его, все обо всех понял! Всех разоблачил! Я — долбанный лейтенант Коломбо! Дайте мне звезду шерифа!

— Принимается, — ожидаемо соглашается малец, — Только я не Павлович. С чего бы вдруг мне быть им?

— Да брось. Я был на кладбище. Видел могилу Павла Михайловича Свиридова. Так понимаю, это ваш с Зоей нерадивый папаша. Это хорошо, что у нее обнаружился брат. Пережить смерть обоих родителей в столь раннем возрасте очень тяжело.

Степа странно ухмыляется. С каким-то хитрым или даже злобным триумфом.

— Знаешь, Матвей Соколовский, в одном ты прав — у нас с Зоей действительно нерадивый папаша, — медленно проговаривает он, — Вот только у каждого свой. Она мне не сестра и никогда ею не была. Так что из всех своих версий выбери самую худшую — это и есть правда!

Степа больше не улыбается. Он тщательно следит за процессом моего осмысления, ведь его слова производят эффект взорвавшейся бомбы, от которого я вдруг немного теряюсь во времени и пространстве, пытаясь собрать воедино разбегающиеся в разные стороны собственные мысли. Где-то на периферии сознания звучит голос Михалыча и удары гонга, но мне сложно сосредоточиться.

Что это сейчас сказал малец?

Это правда или просто способ выиграть бой, деморализуя противника?

Совсем неудивительно, что оглушенный информацией, я пропускаю целую серию ударов. Четких, сильных, агрессивных, непрерывных, вынуждающих отступать и защищаться.

Следующие три минуты напоминают бой за олимпийское золото. Отключив раздражающие звуки в своей голове, решаю биться в полную силу. Во первых, хочу свое желание. Во-вторых, потому что достаточно уважаю противника, однако использую в основном старые техники, чтобы наш поединок совершенно не напоминал избиение младенца, однако и удары мальца вполне способны сбить меня с ног.

Степа совершает ошибки, но это лишь в силу своей импульсивности, неопытности, торопливости. Падает, зато поднимается и снова рвется в бой. Где-то за пределами ринга что-то гневное рычит Михалыч. Если верить боковому зрению, ближе к канатам подтянулись и лежавшие до этого на матах ребята.

Благодаря выработанному годами внутреннему чувству времени где-то за пятнадцать-двенадцать секунд до удара гонга исполняю маневр, который однажды помог одержать победу. В доли секунды делаю нырок, блокаж и выхожу в идеальную позицию для выполнения Удара Боло, сила которого складывается в эффекте дуги окружности, а эффективность связана не с мощью, а с неожиданным углом попадания. Размах, сила и раскрывшийся на миг противник — стопроцентные предвестники нокаута.

Но моя рука замирает в миллиметре от лица Степы Свиридова. Мир замирает. Мы стоим, глядя друг на друга, и каждый понимает, что бой окончен. Доведи я удар до конца, малец уже лежал бы без сознания на ринге.

Звучит гонг. Слышатся нестройные и какие-то неловкие аплодисменты, а Степа смотрит на меня как-то странно. Не огорченно, не зло, не расстроенно, а как будто в ожидании чего-то большего. Исход поединка, кажется, был известен с самого начала и никто, включая самого Математика не рассчитывал на другой результат. Но парень явно ждет от меня каких-то дальнейших действий. Стоит и, кажется, надеется услышать что-то важное, я чувствую это, но никак не соображу, что же именно должен произнести.

Наверное, похвалить?

Точно! Конечно же, похвалить!

— Ты — молодец! Уж не знаю, в кого, но твои таланты намного выше моих собственных в твоем возрасте. Из тебя легко получится чемпион, зря ты отказываешься ехать со мной в Москву. Ты можешь не просто стать мной, ты можешь превзойти меня по всем позициям.

— Если в конечном итоге я должен буду стать тобой, то я отказываюсь.

Синие глаза тухнут. Степа разворачивается и покидает ринг. А еще почему-то вокруг очень-очень тихо. И внутри сквозь кости, словно раковая опухоль прорастает стойкое чувство, что я снова что-то сделал не так.

Глава 28

Смотрю, как пружинит усталая походка Степы, удаляющегося из зала. Следом за ним торопливо семенят двое других ребят. И не спокойно мне. Тревожно. Чувство надвигающегося конца света назойливо скребет где-то в желудке.

Странная, еще не облаченная в слова мысль, бьет изнутри по черепушке. Мысль, ужасная в своей абсурдности, невозможности, сюрреалистичности. Мысль, заставляющая меня панически бояться, толкающая на трусливый побег. Побег от реальности. Побег от правды. Побег на самый край света, где балансируя на грани мира, можно увернуться от падающего вниз неба, потому что как только груз его настигнет мои плечи, я навсегда окажусь погребен под обломками, обреченный до конца дней ощущать собственную ничтожность и слабость, стыд и разочарование в себе.

— Матвей, а ты уверен, что нигде не накосячил лет семнадцать назад? — выводит меня из ступора голос Михалыча в то время, как сам тренер уже помогает развязать перчатки. — Ей богу, у меня словно в глазах раздвоилось. Как в кино индийском, честное слово.

— Почему он возненавидел меня, Михалыч? Еще несколько дней назад это был совершенно другой парень, глаза которого светились слепым обожанием, а теперь… Теперь в них все презрение мира. Почему?

— Думаю, ты должен спросить у него самого.

— Ты ведь тоже это видишь? Ведь видишь, Михалыч?

— Конечно, вижу, Матвей. Конечно, вижу… Тебе стоит поторопиться, Степа быстро моется…

— Да… Да.

Срываюсь с места и уже у самой двери слышу осторожный вопрос.

— Ты ведь еще зайдешь, Матвей?

Киваю. А мысль кружит и кружит, бьется, словно назойливая жирная черная муха о потолок, и ускользает, ускользает, ускользает. Хотя, по большому счету, я просто-напросто не позволяю ей вырваться наружу. В конце концов, это пока еще просто мысль. Даже не так. Это просто тень мысли.

Мне надо поговорить.

Поговорить со Степой.

Поговорить с Зоей.

Вместе ли, по отдельности — больше не имеет никакого значения.

Стою в тени, словно гребаный сталкер, караулю пацана. Мороз сковывает льдом еще влажные волосы, распаренную обжигающим душем кожу, покрывает льдом внутренние органы. Этот мороз никак не связан с минусовой температурой февральского воздуха. Он исходит изнутри меня, словно из морозильной камеры.

Вижу, как Михалыч в чем-то убеждает Свиридова на крыльце Дворца Спорта. Пацан хмурится и устало то кивает, то качает головой. Затем они жмут друг другу руки и расходятся.

Едва парнишка выходит за ворота, я отлепляюсь от расписанной черными маркерами остановки и шагаю ему наперерез.

— Степан!

Малец вздрогнул и … выматерился. Неожиданно. В другое время я бы даже улыбнулся, представив, как на это отреагировала наша правильная Зоя.

Наша. Зоя.

И никаких противоречий в душе. Вероятно это от того, что в данный момент все мои чувства отключились, поддавшись заморозке.