Чебурашка (СИ) - Ро Олли

Казалось, жар моего негодования был способен растопить вековые ледники Арктики и пробудить десять самых разрушительных спящих вулканов по всей планете, вызвав тем самым глобальную катастрофу.

Таким был мой гнев.

И никакие бледные лица, ввалившиеся в черные бездны глаза, сложенные в два скорбных шалаша брови и опущенные с небес на грешную землю широкие плечи Соколовского были попросту не способны обуздать сокрушительную силу чувств, бушевавших во мне.

— Нечего тут стоять! Уходи!

— Ты мне только на один вопрос ответь, будь добра, — обратился он к моему рту, — Потому что я все думаю, думаю и никак понять не могу. Почему? За что ты так со мной поступила? А Степа? Он-то в чем виноват?

Нет, вы только посмотрите! Это что за тон?

Обвинительный???

— Это четыре вопроса, Соколовский. Не один. Ты как всегда неправильно считаешь. И что-то я не пойму, ты сейчас меня в чем-то обвиняешь? Мне показалось или я действительно услышала претензию?

— Не показалось! — рявкнул Матвей, сжав кулаки. Ну не сволочь?! — Почему ты не сказала!? За семнадцать гребаных лет не нашла ни единого повода рассказать мне о сыне!

— Что-о-о-о-о?

Я не истеричка — могла я гордой уверенностью заявлять всей планете вплоть до этого самого момента. Момента, когда от выдержки, спокойствия и остатков адекватности не осталось ни малейшего следа.

Стоп-кран сорван, и несущийся на всей скорости состав с тремя вагонами безумия, издав неестественно торжественный гудок, столкнулся с лоб в лоб с реальностью. Красная пелена ярости заволокла глаза и сознание. Я даже не смогла что-то вразумительное промычать, лишь хватала раскрытым ртом морозный воздух, выпуская из ноздрей, а может даже и из ушей, плотный пар. Трясясь от злости, не веря собственным ушам, наклонилась и зачерпнула голыми руками колкий снег.

Образовавшаяся вследствие недавней оттепели на сугробах корка неприятно царапнула кожу, но это был слишком незначительный повод, чтобы остановиться или хотя бы замедлиться. Пальцы с хрустом сжали плотную наледь, и твердые комья один за другим полетели в Соколовского.

— Я не сказала?! — один мой снаряд просвистел мимо Матвея, другой впечатался в мужское плечо, хотя целилась я исключительно в голову, и к моему великому огорчению особого вреда мужчине не нанес.

Что ж, снега кругом полно, обнадежила себя, и вновь сунула руки в сугроб, стараясь зачерпнуть комки побольше.

— Я?! Это я ничего не сказала, индюк ты самовлюбленный!? Это я не нашла повода сообщить, засранец ты эдакий! Я? А ты ничего не путаешь, звезда? Да я звонила тебе сутки! Шестого января написала, что у меня задержка! И что ты мне ответил?! Не припоминаешь?

Не дожидаясь ответа, добавила в голос смертельную дозу яда, и словно стая гремучих змей, прошипела цитату из переписки семнадцатилетней давности, что на всю оставшуюся жизнь врезалась в мой мозг острыми шипами.

— «Кокос! Ты же знаешь, эта фигня не входит в мои планы!»

Автор в лице Соколовского вытаращил глаза, не ожидая, видимо, подобной точности от моей памяти. Но не успел вставить свой на_фиг_мне_не_нужный комментарий, потому как я продолжила тираду.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Фигня, Соколовский! Ты назвал нашего ребенка «фигня»!

Сделала три шага вперед и припечатала к небритой щеке ледяную пощечину, оставив на колкой щетине снежные крошки. Но и это мне показалось недостаточным. Сжав кулаки, я принялась молотить ими уже куда получится.

Какое-то время Матвей стоял неподвижно, молча принимая удары. Он даже не морщился — такая слабая я оказалась. Этот факт разозлил еще больше. Ведь мне так больно! Все эти годы я жила с болью на душе. Болью предательства. Болью одиночества. Справедливо и ему вернуть хотя бы немножко!

— Тише, Кокос, ты поранишь себя, — негромко сказал Матвей, поймав меня за запястья и удерживая от дальнейших никчемных попыток нанести ему вред. Он прав. Из нас двоих больно здесь только мне. Руки мои горели. В глаза предательски собралась горячая влага.

— А потом ты добавил — прохрипела я куда-то в область мужской ключицы, — «Мы слишком молоды, чтобы портить жизнь друг другу. Это же ваши женские проблемы, реши их самостоятельно и не беспокой меня больше никогда!». Никогда, Соколовский!

Вскинула голову кверху, ловя взгляд Матвея. Понять хочу — помнит?!

— О-о-о-о, — протянула уже чуть тише, нараспев — Еще же были слова благодарности… «Классно провели время, Зой. Спасибо, что дала и помогла с математикой. Это все, что мне от тебя было нужно».

Соленые горячие слезы, как неотъемлемая часть истерики, наконец, хлынули из моих глаз. Позорно, конечно, плакать, но удержать влагу в себе больше не получается.

— Так зачем ты теперь стоишь тут, Соколовский? — всхлипывала я, не чувствуя ничего, кроме собственной слабости, и медленно оседая на землю. — Все, что тебе было нужно, ты уже получил!

Матвей одним движением перекрещивает руки и как-то оказывается позади. Вместе со мной оседает на землю, и я оказываюсь не на ледяной дорожке, а на мужских коленях. Дергаюсь, пытаясь вырваться из окутавшего меня чужого и одновременно знакомого запаха и тепла, но Соколовский держит крепко.

— Я никогда не писал тебе тех сообщений, Кокос. Никогда! — доносится мне в ухо, а я вдруг осознаю, что потеряла шапку. Ледяной нос Матвея зарывается в растрепанные на колком ветру волосы, а губы торопливо хрипят, щекоча токую кожу дыханием и щетиной. — Я потерял телефон в день Зимнего бала. В такси выронил, скорее всего. Зоя, я, конечно, мудак, и во многом перед тобой виноват, но я никогда бы не поступил так, как ты говоришь! Никогда, слышишь!

Слышу. Хоть и плачу навзрыд, растеряв и гордость, и достоинство, и последние силы.

Так хочется верить…

— Ты не вышел, — дрожащим голосом упрекаю его. Даже если допустить, что Матвей не писал тех сообщений, есть у меня и другие претензии.

— Куда не вышел?

— Мы были у вас. Десятого января я сделала тест на беременность. Мама была вне себя. Она чуть ли не за волосы потащила меня к вам домой. А ты не вышел! Твоя проклятая Кристина вышла, а ты — нет!

— Зой! Зоя! — Матвей разворачивает меня к себе лицом, наконец, разжимает пальцы, освобождая запястья, пытается утереть нескончаемый поток слез, — Посмотри на меня, Кокос!

Смаргиваю слезы, чувствуя, как колом встали ресницы на морозе, и смотрю в его лицо. Снова растерянное. Снова шокированное. Но голос Матвея звучит уверенно.

— Я не мог выйти к тебе десятого января, потому что уже четвертого уехал в Москву. Меня не было дома. Я не знал! Зоя, я ничего не знал. Клянусь тебе своей жизнью.

Жмурюсь и отрицательно качаю головой. Меня трясет. Не чувствую ни рук, ни ног, ни даже собственных ушей. Разве это может быть правдой? Разве он не говорит сейчас именно то, что я всегда хотела услышать? Разве так бывает?

— Тише, маленькая… — слышу шепот и позволяю сильным рукам поднять меня с земли. — Пойдем…

Буквально в пяти метрах обнаружился практически бесшумно гудящий тонированный сарайчик стоимостью примерно в три моей квартиры. Пара секунд, и мы уже на заднем сидении. Здесь так просторно, Матвей держит меня на коленях, а я даже не достаю до крыши.

Не шевелюсь. Голова на его плече, тело в кольце рук, мысли где-то за пределами автомобиля. Воздух вокруг нас сухой и горячий, наполненный дорогим ароматом. Кожаные сидения поскрипывают от малейшего движения. Это весьма раздражало бы, останься во мне хоть капля эмоций. Наверное, Матвею тоже не нравится дурацкий скрип, потому что, не сговариваясь, мы замерли, боясь пошевелиться и нарушить покой.

Тепло, но дрожь не проходит.

Я не знаю, что говорить. Устала, выдохлась и, кажется, отупела… совершенно не понимаю, как вести себя дальше. Истерики — не мой конек, не научилась достойно выходить из подобного положения. Понимаю, что вела себя глупо, импульсивно, но в данный момент как-то плевать…